Но когда Отшельник и Роза подошли к городу (или рифу) так близко, что им стали видны миллионы прозрачных венчиков, очень похожих на венец лепестков Розы (а именно так выглядят кораллы), Отшельник остановился и заговорил, и в ту же секунду заговорила Роза, так что они сказали хором:

— Я НЕ ХОЧУ ИСКАТЬ НИКАКИХ ДРУЗЕЙ, КРОМЕ ТЕБЯ!

— Давно бы так! — прозвучал удивительно знакомый голос. — Искать то, что давно нашёл, — это попусту тратить время!

То был, конечно, Дельфин, морской волшебник.

Видя, что ни Отшельник, ни Роза его не поняли, он прибавил:

— Чудаки! Да неужели вы до сих пор не догадались, что вы и есть самые настоящие друзья? Про настоящих друзей говорят: их водой не разольёшь! А ведь для вас не хватило целых семи морей!

— Иги-ги-ги! — тоненько заржал кто-то рядом.

Это был Морской Конёк, как всегда вертевшийся поблизости. Должно быть, впервые в жизни он засмеялся чужой, а не своей шутке:

— Иги-ги-ги-ги!

Но, конечно, ни Отшельник, ни Роза не обиделись. Ведь море было синее-синее — самое синее на свете! Жить было так весело, так интересно!

И они подхватили весёлую песенку, звучавшую со всех сторон.

пели рыбки.

пели Отшельник и Роза.

И, по-моему, они совершенно правы! Ведь если ты нашёл друга и поёшь с ним весёлую песню, значит, у тебя есть всё, что нужно для полного счастья!

Жил-был Фип.

Правду сказать, жил он ещё так недолго, что даже сам и не знал, кем он был.

А был он инкубаторным цыплёнком трёх дней от роду — маленьким, жёлтым, пушистым комочком на тоненьких ножках и с тоненьким голоском: "Фип! Фип!"

Вместе с тысячами — если тебя интересуют цифры, могу сказать точно: вместе с 39312 (знаешь, как это произносится? С тридцатью девятью тысячами тремястами двенадцатью) — братьями и сестрами он появился на свет в огромном здании, на котором красовалась вывеска: "Птицефабрика № 2".

Появился на свет — так, пожалуй, можно сказать, хотя было там не так-то уж и светло. Правда, там было тепло; но не было ни солнца, ни неба, ни земли, ни травы, ни ветра — словом, ни природы, ни погоды!

Но Фип ни капельки из-за этого не огорчался! Ведь он и не подозревал, что на свете бывают такие вещи, как природа, погода, небо, солнце, земля и так далее. Что греха таить, знал он маловато, а умел ещё меньше.

И всё-таки он весело поклёвывал вкусную кашку из молотых зёрен, косточек, червячков и тому подобного (называется это кормовой смесью) и весело попискивал своим тоненьким голоском: "Фип!"

Уж это-то он умел.

И так продолжалось — ты не забыл — ровно три дня.

А на четвёртый день поутру его посадили в картонную коробочку, где уже сидело 35 (тридцать пять) его братьев и сестёр — таких же, как Фип, жёлтеньких и пушистых, и так же перепуганных. Все они, включая Фипа, пищали изо всех сил.

Но, как известно, писк обычно мало помогает.

Не помог он и нашим цыплятам. Их коробку погрузили в кузов маленького автомобиля "пикапа", где было совсем темно и не очень-то приятно пахло и где уже стояло множество таких же картонных коробок, — все они тоже отчаянно пищали. Но тут что-то громко зафыркало, затарахтело, зарычало: цыплята почувствовали, что всё куда-то едет, едет, едет… и запищали ещё громче, но, так как они сами не слышали собственного писка, им скоро пришлось перестать.

Грузовичок вскоре остановился, и шофёр начал передавать притихшие коробочки в руки какой-то тёте.

Тётя, кстати сказать, была очень миловидная (то есть на неё было приятно смотреть).

И шофёр на неё так засмотрелся, что даже не заметил, как из одной коробочки полетел на траву жёлтый пушистый комочек.

Это был Фип.

Не от страха (испугаться он не успел), а, наверное, просто от неожиданности (ведь он ещё никогда не летал) Фип потерял сознание: он закрыл глаза и как будто заснул.

Но когда он пришёл в себя и открыл глаза, он испугался по-настоящему: прямо над ним нависла чья-то огромная страшная морда с большими зубами. Бедный Фип не знал, что делать. Он было вскочил на ноги, но они у него тут же подкосились; он снова зажмурился, но так было ещё страшней…

Всё это случилось с ним только потому, что он так мало знал; знай он чуть побольше, он бы понял, что эта страшная, как ему показалось, морда принадлежит весёлому, добродушному и любопытному Жеребёнку.

— И-го-го! Тебя как звать? — спросил Жеребёнок, и спросил так приветливо, что даже Фип как-то сразу начал понимать, что бояться вроде бы нечего.

— Фип, — ответил Фип.

— Ага-га! Фип, понял! — сказал Жеребёнок (тут-то Фип и получил своё имя). — А откуда ты взялся, Фип?

— Не знаю! — честно ответил Фип.

— Иги-ги, потерялся! — сообщил сообразительный Жеребёнок. — А что делать будешь?

— Не знаю… — опять признался Фип.

— Ага-га! А я знаю! Будешь своих искать!

— Каких своих? — слабо спросил ничего не понимающий Фип.

Жеребёнок тоненько заржал.

— Вот чудак! Своих не знает! Ты ведь кто? Птица! Значит, и твои птицы! Мои свои — лошади, а твои свои — птицы!

— А кто это — птицы? — заинтересовался Фип. Почему-то это слово ему понравилось.

— Иго-го! Птицы — это, брат… Ну, птички, понял?

— Не понял, — признался Фип.

— Ну, такие, с этими… с крыльями… Ну, которые по воздуху бегают быстро-быстро! Ещё говорят… Ага, вспомнил! Которые летают! — с удовольствием повторил Жеребёнок. Ему было приятно, что он вспомнил такое трудное слово.

Интересная и содержательная беседа продолжалась бы, возможно, ещё долго, но в это время кто-то из своих Жеребёнка призывно заржал (неподалёку паслось несколько лошадей), и Жеребёнок, крикнув:

— Бегу, мама! — понёсся прочь, успев на прощание только предупредить Фипа: — Ищи своих, а то совсем пропадёшь!

Фип встал на ноги и осмотрелся. Какой огромный, яркий, шумный мир окружал его! Зелёный-зелёный луг, синее-синее небо, а там, в небе, что-то ослепительно золотое — Фип было глянул и поскорей снова зажмурился… А как тепло, какие чудесные запахи, какой ласковый ветерок! От ветерка чуть колышется зелёная трава — такая высокая, что не только Фипу можно спрятаться в ней с головой, — и важно покачивают хорошенькими головками цветы. Их так много, они такие разные! Жёлтые, красные, белые, лиловые… И повсюду, куда ни глянь, — птицы. Они то перелетают с цветка на цветок, с травинки на травинку, то подолгу вьются в воздухе на одном месте, то стремительно, с жужжанием проносятся у Фипа над самой головой.

"Ну, тут я не пропаду, — радостно подумал Фип. — Сколько своих!"

Но странное дело, к кому бы из них Фип ни кидался, все птицы шарахались от него в сторону и поскорей уносили ноги. Никто из крылатых не только не желал вступить с Фипом в разговор, — никто не отвечал ему даже на самые вежливые вопросы.

На Фипово счастье, неподалёку от него на синий с жёлтым цветок плавно опустилась очень-очень большая птица, пожалуй, больше самого Фипа. У неё были пушистые усики, шесть тоненьких ножек, широкие разноцветные крылья, и при каждом её движении крылья эти отливали всеми цветами радуги. Наученный горьким опытом, Фип подошёл к ней, медленно, осторожно, и первым делом вежливо поздоровался.

— Здравствуйте, тётя! — пискнул Фип. — Можно мне спросить у вас одну вещь?

Бабочка (ты, конечно, догадался, что это была она) была такая большая, что не испугалась Фипа.

— Спрашивай, вежливый малыш, — сказала она.

— Тётя, вы — птица? — спросил Фип и тут же понял, что сказал что-то неподходящее.

Бабочка взмахнула крылышками, словно собиралась улететь.

— Не улетайте, тётя! Пожалуйста! Пожалуйста! — отчаянно пискнул Фип.

Бабочка осталась на месте и принялась только усиленно обмахиваться крылышками.

— Как ты мог… как ты мог даже подумать обо мне такую ужасную вещь! сказала она наконец. — Я — птица? Б-р-р!

— Но ведь вы же летаете! — пискнул совершенно сбитый с толку Фип. — А кто летает — тот птица…

Тут Бабочка тоненько рассмеялась.

— Я вижу, ты просто глупыш и не хотел меня обидеть, — сказала она и улетела.

День шёл к концу, а Фипу так и не удалось найти ни одной настоящей птицы. Бедняга совсем расстроился, а особенно огорчало его, что все, к кому он обращался, — все крылатые, все летающие, обижаются, когда он принимает их за птиц. А один большущий (чуть ли не больше самого Фипа) Жук даже обещал его отколотить за такие вопросы.