Эмма, как обычно, подметала пол.

Она с трудом карабкалась наверх, подталкивая перед собой мусор. На полпути мусор снова скатывался вниз, и ей приходилось все начинать сначала.

— Разве не лучше мести в другую сторону? — осторожно предложил Муми-папа.

— Здесь я никому не позволю меня учить, как мести, — возмутилась Эмма. — Я так мету сцену с тех пор, как вышла замуж за маэстро Филифьонка, и так буду мести, пока не умру.

— А где же сейчас твой муж, Эмма? — спросила Муми-мама.

— Он умер, — с достоинством ответила Эмма. — Ему на голову упал железный занавес, и им обоим пришел конец.

— О, бедная, бедная Эмма! — воскликнула мама.

Эмма порылась в кармане и вытащила пожелтевшую фотографию.

— Вот как выглядел Филифьонк в молодости, — сказала она.

Муми-мама взглянула на фотографию. Маэстро Филифьонк стоял на фоне картины с изображенными на ней пальмами. На его физиономии выделялись огромные усы, а рядом с ним примостился кто-то ужасно озабоченный, с маленьким колпачком на голове.

— Какой представительный! — воскликнула Муми-мама. — И картину за его спиной я узнаю.

— Это задняя кулиса для «Клеопатры», — холодно заметила Эмма.

— Эту молодую даму зовут Клеопатра? — спросила мама.

Эмма схватилась за голову.

— «Клеопатра» — это название пьесы, — устало пояснила она. — А молодая дама рядом с ним — это дочь его сводной сестры Филифьонка. Удивительно несимпатичная племянница. Она присылает нам каждый год открытки с приглашением на праздник летнего солнцестояния, но я не утруждаю себя ответами. Вероятно, ей просто хочется пристроиться в театр.

— И вы ее не пускаете? — с упреком спросила мама.

Эмма даже бросила метлу.

— Сил моих больше нет! — воскликнула она. — Вы ничего не знаете о театре, ничегошеньки. Меньше чем ничего. И хватит об этом.

— Не могли бы вы, Эмма, немножко просветить меня? — робко попросила Муми-мама.

Эмма заколебалась, но затем решила смилостивиться.

Она села на краешек постели возле Муми-мамы и сказала:

— Театр — это не зал и не палуба парохода. Театр — это самое важное в мире, потому что там показывают, какими все должны быть и какими мечтают быть, — правда, многим не хватает на это смелости, — и какие они в жизни.

— Так это же исправительный дом! — в ужасе воскликнула Муми-мама.

Эмма терпеливо покачала головой. Она взяла клочок бумаги и дрожащей лапкой нарисовала театр для Муми-мамы. Она объяснила что к чему и записала, чтобы Муми-мама ничего не забыла.

Пока Эмма рисовала, подошли все остальные и окружили ее.

— Вот так было в театре, когда мы ставили «Клеопатру», — рассказывала Эмма. — Зрительный зал (а не гостиная) был полон людей, и никто не шелохнулся и слова не вымолвил, пока шла премьера (это значит, что пьесу играют в самый первый раз). Когда зашло солнце, я, как обычно, зажгла огни рампы и три раза стукнула об пол, прежде чем поднялся занавес. Вот так!

— Это зачем? — спросила Мюмла.

— Чтобы было более торжественно, — призналась Эмма, и ее маленькие глазки сверкнули. — Это словно зов судьбы, рок, понятно? Занавес поднимается, красный прожектор освещает Клеопатру, публика затаила дыхание…

— А Реквизит тоже был там? — спросил Хомса.

— Реквизит — это название комнаты, — пояснила Эмма. — Там хранится все, что нужно для спектакля. О, примадонна была необыкновенно красива и трагична…

— Примадонна? — переспросила Миса.

— Ну это самая важная из актрис. Она всегда играет самую лучшую роль и всегда получает то, что хочет. Но упаси меня от этой чести…

— Я хочу быть примадонной, — прервала Эмму Миса. — Только мне бы хотелось сыграть печальную роль, чтобы можно было вскрикивать, рыдать и плакать.

— Тогда тебе надо играть в трагедии или драме, — пояснила Эмма. — И умереть в последнем акте.

— Вот именно! — воскликнула Миса. Щеки ее пылали. Подумать только, стать совсем не той, кто ты есть на самом деле! Никто тогда больше не скажет: «Вот идет Миса», — а будут говорить: «Посмотри на эту трагическую даму в красном бархате… великую примадонну… Видно, она много страдала».

— Ты теперь будешь выступать перед нами? — спросил Хомса.

— Я? Выступать? Перед вами? — прошептала Миса, и на глаза ее навернулись слезы.

— Тогда и я хочу быть примадонной, — сказала Мюмла.

— А что ты будешь играть? — недоверчиво спросила Эмма.

Муми-мама посмотрела на папу.

— Ты, наверное, мог бы написать пьесу, если Эмма тебе поможет, — сказала она. — Ведь ты написал мемуары. Наверное, не так уж трудно писать и стихи?

— Куда там! Не умею я писать пьесы, — сказал папа и покраснел.

— Конечно, ты сумеешь, дорогой, — стояла на своем мама. — А мы выучим твою пьесу наизусть. Все придут смотреть, как мы играем в театре. Много-много разного народу; их будет все больше и больше, и они станут рассказывать своим знакомым, как это замечательно. Наконец слух о театре дойдет до Муми-тролля, и он найдет дорогу к дому. Муми-тролль, фрекен Снорк, малышка Мю вернутся домой, и все кончится благополучно! — закончила свою речь Муми-мама и захлопала в ладоши от радости.

Все с сомнением посмотрели друг на друга, потом взглянули на Эмму. Та развела лапами.

— Наверное, получится что-то ужасное, — сказала она. — Но если вам так хочется потерпеть фиаско, я не откажусь давать вам советы. Иногда, когда у меня найдется свободная минутка. — И продолжала рассказывать, как играют в театре.

Вечером Муми-папа уже закончил пьесу. И прочитал ее всем. Никто не прерывал его, и когда он закончил, воцарилась тишина.

Наконец Эмма сказала:

— Нет, нет и еще раз нет!

— Неужели так уж плохо? — спросил расстроенный папа.

— Хуже некуда, — ответила Эмма. — Послушай только:

— Ужасно!

— Но я непременно хочу, чтобы был лев, — упрямо возразил папа.

— Нужно писать гекзаметром! Гекзаметром, а не рифмовать.

— А что такое гекзаметр? — спросил папа.

— А вот что: тамтара-тамтара-тамтара-тамтара, тамтара-там-та, — объяснила Эмма.

Папа просиял.

— Перепиши все гекзаметром, — посоветовала Эмма. — И запомни, что в настоящей трагедии, написанной старинным стилем, все должны быть в родстве друг с другом.

— Но как же они могут так злиться друг на друга, если они в родстве? — спросила Муми-мама. — И как можно без принцессы? Без счастливого конца? Ведь так грустно, когда кто-то умирает.

— Это трагедия, дорогая моя, — сказал папа. — И обязательно в конце кто-то должен умереть. Еще лучше, если умрут все, кроме одного, но желательно, чтобы и он тоже. Так посоветовала Эмма.

— Пусть я умру в конце, — пропищала Миса.

— А может, мне убить Мису? — спросила Мюмла.

— Я-то думал, что Муми-папа напишет детектив, — разочарованно протянул Хомса. — Такой, чтобы всех подозревали и было множество версий, над которыми бы пришлось поломать голову.

Папа обиженно встал и стал собирать свои листки.

— Если вам не нравится моя пьеса, пожалуйста, пишите сами новую, — сказал он.

— Голубчик, — утешала его мама, — мы находим пьесу замечательной. Не правда ли?

— Конечно, — подтвердили все в один голос.

— Вот видишь, она всем нравится, — сказала мама. — Только чуть подправь ее, измени содержание и стиль. Я позабочусь, чтобы никто не мешал тебе. И пока ты работаешь, возле тебя будет стоять вазочка с карамельками.

— Ладно, — согласятся папа. — Но лев должен остаться!

— Разумеется, без льва не обойтись, — поддакнула мама.

Муми-папа трудился вовсю. Все молчали, боясь произнести хоть слово или шевельнуться. Едва закончив рукопись, папа сразу стал читать вслух. Мама все время подкладывала ему карамельки. Все были возбуждены и полны больших надежд.

Ночью им не спалось.

Эмма почувствовала, как у нее прибавляются силы. Она не думала ни о чем другом, кроме генеральной репетиции.

Утром того самого дня, когда Муми-папа писал свою пьесу, а Муми-тролль попал в тюрьму, Снусмумрик проснулся оттого, что сквозь еловые ветки в шалаш стали просачиваться дождевые капли.

Боясь разбудить малышей, он осторожно выглянул из шалаша.

Там, в мокром лесу, на ковре из полевых гвоздик рос прекрасный зеленый папоротник, но Снусмумрик пожалел, что вместо этого цветочного ковра не было поля с репой или брюквой.

«Да, вот так же, наверно, чувствуешь себя, когда становишься отцом, — подумал он. — Чем я буду сегодня кормить малышей? Мю не съест много, но эта орава опустошит весь рюкзак».

Он обернулся и посмотрел на маленький лесной народец, спавший в шалаше прямо на поросшей мхом земле.