Перед очагом сидит, в огонь глядит, о прожитом думает. Язычки огня голубые да зеленые с угля на уголь чертиками перескакивают, словно дразнят инока: «Семь долгих лет томишься в иноках, за тридцать добру молодцу, а радости да сладости житейской не видывал, не испил досыта. Видно, голова твоя в мирских делах была не смекалиста, либо загордился не по силам себе. Вот и упустил, на диво всем, невесту свою, Анфису, дочку боярскую! Тебя посулами утешала, любила, миловала, да и выскочила за сынка княжьего Данилу Борисова, как лиса хвостом вильнула. Понадеялся на слово боярское да и проворонил зазнобу сердца молодецкого. Не велика доблесть в монастырь сбежать, коли не сумел невесту отстоять. Гладил бы теперь не кота черного, что под рукой мурлычет, а головку сынка своего, растил бы дочку красу на загляденье и зависть боярыням!»

И замерли в очаге, потухли язычки огненные. Только лампада освещала инока с невеселыми думами. А ветер гонит и гонит речную волну, и плещется она под стенами обители. Одинокий челн с гребцом на корме к берегу пристал, из челна вышла жена в одеже богатой, княжеской, в гору поднялась и, пряча лицо в соболя, в ворота постучала. Заскрипела калитка, и дюжий чернец-вратарь проход загородил. Но шепнула женщина слово могутное, а в руку деньгу тяжелую сунула. Пропустил чернец богомолку и келью инока-целителя указал.

Нет, не удивится монах нежданной пришелице. Не первая молодуха спешит к нему с болью-хворобой несказанной. Но отвечал инок им всем одинаково: «Нет у меня, лебедушка, средства такого, чтобы в тайне зачатия помогало. Проси богоматерь, только она может исцелить от бесплодия. Да помни Луку-апостола: «Блаженны неплодные и утробы неродившие!» И так он отвечал одной, другой и третьей, до одного ненастного вечера. Надолго она ему запомнилась. В келью вошла, у порога стала, молчит. Слышалось только дыхание ее да сердца стук. По одежке боярыня либо богатого посадского жена несчастная. И, набравшись смелости, словно в ледяную воду бросилась, молвила:

— Дитяти хочу. Яви милость великую, исцели от бесплодия. Как на бога за то молиться буду!

И послышался целителю в ее горе-жалобе крик о гибели. В первый раз тогда не сослался он на волю богоматери, а задумался. Да и сказал попросту, как мудрый отец своей дочери:

— А как не ты, боярыня, бесплодна, а супруг твой повинен в том? И коли такая тоска у тебя по детищу, то смекай сама. Авось кто и сжалится, только мужа на то надо доброго, а распутных да воровских обегай, не зря народом сказано: «Если нет в дитяти рожоного, так не будет вложенного!» От кого родила, то и вырастет!

Молча ушла из кельи жена неплодная. С той поры и повадились жены боярские и купецкие к иноку Макарию за исцелением от бесплодия. Скоро они уходили из кельи инока, одни с молитвой, другие спесиво, с обидой, но, выйдя за ворота, с вожделением заглядывались на костры рыбарей. И года не проходило, как деток рожали. Так и пошла слава-молва о том, что инок Печерской обители травами да молитвами помогает женам бесплодие одолеть.

Вот какие думы у Макария были до того, как женщина в келью неробко вошла. И когда спросил ее монах, с каким недугом пришла, ответила смело, без робости:

— Дитя-сына хочу родить. Слыхано, что разным бабам в таком деле помогу даешь!

И белозубой усмешкой сверкнула сквозь келейные сумерки. Жар очага в глазах отражался, нос и губка верхняя задорно вздернуты, зубки, как у бобрихи, — широкие, по приметам, счастливые, брови — словно сажей написаны. Молча глядел монах, как зеленый огонек-чертик опять из груды выскочил и пошел бесом плясать да перескакивать с угля на уголь. Вдруг жена боярская к иноку шагнула, склонилась и ручку на голову ему положила:

— Только поседел малость да лицом истомился, а то во всем, как бывало: и глаза голубые, и брови черные! Али свою Анфису не узнал, свою зазнобушку? Али запамятовал, как целовались-миловались тайком да с глядкой?

Усмехнулся Иван Тугопряд невесело:

— Как не узнать дочь боярскую, жену князя Данилы Борисова! Узнал по речи, по взгляду, по усмешке твоей. Но, полно, надо ли наследника Даниле Борисову? Будет ли чему наследовать твоему сыну-княжичу? На счастье ли будет ему имя княжеское из рода Борисова? Не по чести поступили Иван с Данилой, против князя московского замысливши. В дружбе с исконным русским ворогом, ханом-татарином, разгромили крепость великокняжескую на Сундовике, родной наш град на разграбление отдали, стольный Владимир дотла сожгли. Против всей Руси за татарином пошли! Где, когда еще такое межусобное злодейство слыхано, видано? А теперь не знают, как править захваченной землей и нижегородской, словно щуки жадные, ерша с хвоста заглотавшие: ни проглотить, ни выплюнуть! Не жены княжеские, а само небо не дает детей сынам Борисовым за их измену родной Руси. Давно простил я твой обман, Анфиса, жена Данилина. Тогда милее тебе показалась почесть княжеская имени Тугопряда, воина. Коли тоска тебя по дитю обуяла, облюбуй мужа достойного, авось, понесешь. А от князя Данилы ждать дитяти — все одно что от теляти! И ничем тебе никакой святой не поможет, если сама не смекнешь!

— Ха! — только воскликнула Анфиса, жена Данилина, то ли со смехом, то ли с горем отчаянным. Повернулась и, как мышь, из кельи шмыгнула. Мелким бегом к Волге сбежала, остановилась одуматься, оглядеться. «Так Анфиса не мила стала! Над Анфисой насмехаться, княжьей женой гнушаться! Сама себе дите-сына добуду!»

И берегом, мокрым песочком неторопко пошла на огонь одинокий, что в сумраке играл и плясал и дрожащей полосой в реке отражался. У костра рыбак, над костром котелок-уха — и никого кругом. А борода у того рыбака и копна волос на голове краснее огня. И не понять было, что ярче горит — костер или борода. Потом у костра двое сидели. Издали видно было, как рыжая борода костер потушила и головни в Волгу покидала. Зашипели, задымили горячие головешки, на волнах покачиваясь, и пропали в темени.

Совсем неладно стало в семьях Ивана и Данилы, сынов Борисовых. Давно ли они заодно с татарами да булгарами крепость на Сундовике разгромили, Нижний Новгород захватили, владимирцам бороды подпалили. Теперь жить бы им, братьям, наследникам стола нижегородского, в мире и согласии, низовской землей править, град укреплять. А у них не только в отчине, в семьях ладу не стало. За княжьим столом не крепко сидели, а о наследниках думали. У Данилы с Анфисой детей одна девчонка, злая полудурочка, а сына дождаться не могут. На их радость и облегчение у брата Ивана с Маврой и совсем детей не было. Вот прошла молва, что инок Печерской обители не только убогим да болезным помогает, но и женам бесплодным. И будто бы все бабы, побывавшие с мольбой у праведного инока, с того же дня тяжелели и родили таких крепышей ребятишек, что и родители и деды с бабками дивились да радовались.

Строгая княгиня Мавра, жена Ивана Борисова, долго и гордо терпела эти россказни, над бабами посмеиваясь, а у самой так и не было ни сына, ни дочери. Пока князья Иван да Данила нижегородских бояр улещали и задабривали, чтобы за них перед Москвой стояли, их жены злейшими врагами стали. Как назло, княгиня Анфиса брюхатеть начала и своему князю сына-наследника сулила. Изумились, заговорили люди, удивилась и Мавра, княгиня Иванова: «Вот она, сила целебная, волшебная инока Макария из Печерской обители!»

Низко плывут над крепостью нижегородской облака суровые, гуляет ветер над Волгой, и бежит вечер на смену хмурому дню. В княжем тереме одна-одинешенька княгиня Мавра, супруга Иванова. И никого с ней родного, ни дочки, ни сына желанного. Того и жди, что пошлют ее в обитель Зачатьевскую монашкам-дурам на съедение, как бесплодную, вместе с ее красотой и молодостью. А бесплодная ли она, она ли бесплодна? О, еще попомнят люди, как ее бесплодной звать, не зря она из плодовитого племени бояр новгородских! Али не обидно ей слышать говор княжей челяди: «Данило, Данило, припасай зыбку да мотовило, жена наследника родит!» Анфиса Данилина затяжелела, пузо к носу растет, жди того, сына родит. Где взяла-заняла, змея греховодная? Детки от слюнявых мужьев не валятся!

Тут с досады княгиня Мавра пальцы на руках довольна поломала, губку добела прикусила, брови прямые изломала. А слезы удержала. Прислужников кликнула, приказала челн снарядить до Печерской обители. Низко-низко плывут над горами тоскливые облака, сердитый ветер играет волной и торопит княжий челн вниз по реке. У стен монастыря вышла княгиня на берег, знаком руки гребцам ждать повелела и по тропинке к монастырским воротам поднялась. Суровый вратарь калитку открыл, скуфью снял и, пропуская гостью, поклон отвесил низкий, истовый.

В тот вечер служка-чернец рано в келье Макария камелек затопил, и тихо догорали в нем жаркие дрова. Тихо в тот вечер было и на сердце инока. Вдруг шорох в сенцах — и открылась дверь. Вошла, на божницу перекрестилась и присела у порога на стул приземистый. И разрыдалась неудержимо, горький плач рукавом приглушая. Знатного, безжалостного рода была Мавра-княгиня, но женщина. Дрогнуло тут сердце чернеца и воина: