– Храбрецы мои! – кричал Великий Командор. – Вас ожидает слава! Уничтожайте врага, разрушайте его дома, сжигайте поля! Это ваш долг перед родиной! Вы готовы выполнить приказ?

– Так точно! – хором ответили воины.

– Матери, отцы, сестры! – витийствовал Великий Командор. – Вам предоставляется возможность отдать родине ваших детей, мужей, братьев. Вы счастливы?

– Так точно! – откликнулись женщины в черном.

– Я горжусь тобой, о население Солдафонии!

Неожиданно лицо Великого Командора исказила гримаса гнева, и, показывая пальцем в гущу толпы, он продолжал:

– Лишь одному человеку не могу я этого сказать – матери, не сумевшей воспитать сына в духе любви к родине!

Все, как по команде, посмотрели на мать Паоло – тысячи глаз, полных недоумения. Но она продолжала стоять с высоко поднятой головой.

Недоумение в глазах толпы сменилось презрением. На женщине был траур, она потеряла на войне мужа и брата и – слыханное ли дело! – не хотела, чтобы за них отомстили. Великий Командор был прав: она недостойна Солдафонии.

К счастью, запели фанфары и начался парад войск, отправлявшихся на войну.

Когда толпа расходилась, все шарахались от матери Паоло, как от прокаженной. Еще бы! Их близкие шли выполнять свой священный долг, а ее сын – дезертир.

С тех пор люди перестали разговаривать с ней.

Действие второеПАОЛО И ГЕНЕРАЛЫ

Великий Командор вызвал во дворец весь генералитет – верхушку военного командования. Несмотря на то что армия Солдафонии выросла в десять раз, ей удалось захватить лишь незначительную часть вражеской территории. Противник оказывал упорное сопротивление, и для окончательной победы нужны были новые солдаты. Все согласились с необходимостью призвать под ружье пятнадцатилетних подростков.

Новая армия – это новые сражения, новая славная страница в истории Солдафонии.

Генералы выпили за победу.

– Мы вправе гордиться нашим народом, – сказал Великий Командор. – Боевой дух благородных юношей Солдафонии не подлежит сомнению. С этим я поздравляю вас, мои генералы, ибо пример всегда исходит сверху.

– У нас действительно прекрасная молодежь, морально здоровая, отважная, честная, – согласился генерал, уполномоченный по трофеям на оккупированных территориях. – В Солдафонии не бывает краж. Благодаря военному воспитанию у нас нет воров.

– Не только воров, но и убийц, – прибавил другой генерал, командир Бригады Смерти, штурмового соединения, солдаты которого снимали часовых и сжигали врагов пламенем огнеметов.

– Любовь к родине – вот чувство, вдохновляющее всех наших людей, – сказал генерал, возглавляющий борьбу с партизанами на оккупированных территориях. – Невозможно говорить без восхищения о том, как мои люди выполняют приказы.

В кабинет вошел офицер и, подойдя к Великому Командору, что-то шепнул ему на ухо. Великий Командор грохнул кулаком по столу и закричал:

– Ввести этого труса!

Два солдата ввели Паоло. На фоне генеральских мундиров, увешанных наградами, он выглядел в своем гражданском пиджаке так, словно попал сюда с другой планеты. На запястьях у него были наручники.

– Ты позоришь Солдафонию! – взревел Великий Командор. – Ты паршивая овца!

На лице Паоло не дрогнул ни один мускул.

– Почему ты дезертировал?

– По трем причинам, – ответил Паоло. – Я не хочу убивать – раз. Не хочу быть поработителем – два. Не хочу грабить – три.

Генералы позеленели от ярости. Первым, к кому дернулся дар речи, был командир Бригады Смерти.

– Преступник! – заорал он.

– Бесстыжие твои глаза! – подхватил генерал по трофеям.

– Он не любит родину! – возмутился специалист по борьбе с партизанами. Голубые глаза Паоло по-прежнему смотрели безмятежно.

– Расстрелять! – дрожа от бешенства, приказал Великий Командор.

Действие третьеЦВЕТЫ

Темной ночью в дальнем углу городского кладбища могильщик закапывал гроб из неоструганных досок. Когда в Солдафонии кто-то умирает, вернее – погибает на поле боя, его хоронят с почетным караулом, траурными знаменами, барабанной дробью, ружейным салютом. На этот раз ничего подобного не было – ведь хоронили расстрелянного дезертира. Проститься с Паоло не пустили даже родную мать.

Могильщику оставалось бросить еще несколько лопат земли, когда рядом остановилась костлявая старуха в белой рубахе до пят: она пришла с того участка кладбища, где с помпой хоронят тысячи павших, могилы которых украшены светлыми мраморными надгробиями с бронзовыми барельефами и лавровыми венками. Старуха с ненавистью вперила глубокие алчные глазницы в свежий холмик.

– Почему ты так смотришь? – дерзнул спросить могильщик. – Он не был моим другом. Все в Солдафонии – мои друзья, а этот нет.

– Кому-кому, а тебе-то хорошо известно, что я не люблю ждать. Не знаю, что бы я делала, если бы не вечные войны. Дожидаться, пока юноши станут мужчинами и только спустя много лет – стариками? Нет уж, спасибо, я предпочитаю зеленую молодежь.

– Но теперь он твой, – сказал могильщик.

– Конечно, мой, но я не забуду его лицо за миг до расстрела. В глазах не было ненависти, он и не подумал кричать «Отомстите за меня!» или «Будьте прокляты!». Даже в последнюю секунду он не хотел мне помочь. Я обожаю Солдафонию, это мой самый любимый город, но, как говорится, в семье не без урода: Паоло и мертвый не знает ненависти, не просит, чтобы за него отомстили.

Могильщик стоял с лопатой в руках, теперь уже не нужной, не смея произнести ни слова. Ему было не по себе при виде безглазой старухи, дрожащей не то от сильного ветра, не то от страха.

– Горе мне, – продолжала она, – если кто-нибудь еще, по его примеру… Нет, я надеюсь, этого не случится. Никто не должен знать, где он зарыт. Здесь не вырастет ни один цветок! – Она топнула босой ногой, и вокруг полегла трава. – Его могила должна остаться безымянной, так что смотри у меня, держи язык за зубами.

– Ну конечно, – пообещал перепуганный могильщик. Тень в белом скользнула прочь, и через секунду снова озирала ненасытными глазницами свои владения – бесчисленные могилы военных. Проводив ее взглядом, могильщик повернулся и весь похолодел: вокруг свежего холмика, под которым лежал Паоло, распускались цветы. А ведь Великий Командор, так же как только что Смерть, наказывал: «Ни одного цветка!»

Могильщик упал на колени и принялся судорожно рвать цветы. Но не было такой силы, которая уничтожила бы это море цветов с красивыми нежными лепестками.

ЕКСТРЕННЫЙ ВЫПУСК

Из газеты «Голос Нью-Грамотеевки»:

Насиление нашева города пережывает тижолый удар. Ксажилению мы вынуждины потвердитъ распространившийся па городу слухи о Чорнам банте.

Эта будит удар для читателей, васобинасти для маладежи которая, сама атверженно прелагает все усилия к тому, что бы стать ещо лучше. Однако дурные премеры заразительны, и позорное питно лажицця на всех нас. бедная наша гордость, пращщай навсигда!

Вспомнити славные вримина, кагда учитиля, которые приежжали в Громатеефку изза границы, умерали от разрыва серца. Вспомнити как круглые двоичники из других гарадов, приехаф к нам поражались нашим рикордам успиваемости. Эти прикрастные вримина навсегда ушли впрошлое и теперь мы заслуживаем всиопщева осуждения. «Малаццы, вы делаете успехи!» – похвалют нас, тагда как мы готовы будим сквось землю правалицца от стыда.

Хотя перо отказывается писать, наш долг журналистаф обязывает нас описать трагический случай. Итак пириходим кфактам.

Чорный бант, синвол, и гордость нашива города, сегодня в 12 часоф 57 менут…

Что же за неприятное происшествие случилось в Нью-Грамотеевке? Достаточно дочитать заметку до конца – и вы все узнаете. Но поскольку вы не из нашего города и не достаточно владеете нашим языком, мы предлагаем вам продолжение заметки в переводе на русский язык.

ЧЕРНЫЙ БАНТ

Альфредо открыл глаза и, сладко зевнув, потянулся в постели. Сестра была уже на ногах и собиралась в школу.

– Еще рано, Альфредо, – успокоила она брата, – всего – навсего десять часов. Я опаздываю только на два часа. Глянь на север: уже заходит солнце. Альфредо с жалостью посмотрел на нее:

– Дура!

Сестра – в слезы:

– Почему ты меня вечно обижаешь? У всех людей есть самолюбие. Согласна, ты носишь Черный бант, мама и папа любят тебя больше, чем меня, учителя в тебе души ничают, все вокруг восхищаются тобой, но разве это справедливо – обзывать меня, как только я открою рот?

Отвечать сестре не имело смысла: ведь в голове у нее было полторы извилины.

– Ладно, иди, – сказал Альфредо. – Пока!

К счастью, она не заставила себя упрашивать.

Вскоре после ее ухода – часика через полтора – Альфредо встал, медленно позавтракал и умылся. Надев школьную форму, он долго любовался в зеркале маленьким Черным бантом у себя на груди. Каких неимоверных усилий стоило ему завоевать этот шелковый бант, который у всех вызывал зависть – и у родителей, и у детей – и позволял Альфредо смотреть свысока не только на сестренку, но и на взрослых!