Вспугнутая их ногами пыль поднималась столбами, как будто хотела достать до луны.

Бульдоги, сторожившие парк, ещё издали заметили Облако.

Они низко опустили головы, а задними лапами и хвостами станцевали танец полной покорности.

После этого они, скромно глядя в сторону, удалились, делая вид, что ничего не видят и не слышат. Не понадобился даже талантливый носовой платок.

Жаба Розитта, как всегда, сидела на каменной скамье и тяжело дышала от старости.

«Какая поразительная жаба! — восхитился художник Вермильон. — Какая мудрость, какая сдержанность во всём. Надо обязательно написать её портрет. Да-да! Я написал бы её в профиль, освещённую луной. К сожалению, это невозможно. Нет денег, чтобы купить краски…»

Увидев Облако, жаба Розитта сердито затрясла головой и даже выплюнула проглоченного комара.

Комар, обрадовавшись неожиданной свободе, запел дрожащую песенку и исчез.

Облако стояло, виновато опустив голову, накручивало платок на палец.

Лоскутик к этому времени уже научилась немного понимать жабий язык. Во всяком случае, она разбирала отдельные слова.

Жаба Розитта хрипела, скрипела, каркала и строго стучала сморщенной кривой лапой по каменной скамье:

— Кхи… Кри… Какое… Ква… Ква… Пшш… Легкомысленное… Пуфф… Скрр… Ушш… Напиться пьяным… Кхх… Стыд… Позор… Кхи… Кхи… Кхи!..

Жаба Розитта раскашлялась так сильно, что больше не могла продолжать.

— Подумаешь… — пробурчало Облако. — Один-то раз в жизни. Ну, выпило этой красной воды. Я даже не помню, что со мной потом было…

Но жаба Розитта даже не посмотрела на Облако.

Она с важностью, как старая королева, указала лапой художнику Вермильону на место возле себя.

Вермильон почтительно присел на краешек скамьи.

— Кви… Ква… Кхи… Кхи? — любезно проквакала Вермильону жаба Розитта.

Вермильон в растерянности оглянулся на Облако.

— Она спрашивает, как вы поживаете, — неохотно объяснило Облако.

Облако обиженно отвернулось, глядя в темноту.

Вид у него был такой, будто оно сейчас улетит куда глаза глядят. Оно уже начало вытягиваться. Это был верный признак, что сейчас оно взлетит кверху.

Облако уже протянуло руку к уху.

— Неважно, совсем неважно, дорогая жаба Розитта, — сказал художник, задумчиво гладя ладонями свои колени. — Сижу без денег. Зарабатываю тем, что хожу во дворец и пишу объявления. Правда, бывают очень забавные объявления. Вот вчера, например, я писал такое… — Вермильон наморщил лоб, вспоминая. — Да-да! Очень забавное объявление. Завтра его расклеят по всему городу: «В понедельник в три часа во дворце состоится благородное состязание водохлёбов. Кто больше всех выпьет воды, получит пять кошельков золота».

— Вот это да!.. — тихо и восхищённо воскликнуло Облако. Глаза у него вспыхнули. — Кто больше всех выпьет воды! Это по мне!

— Не пущу, и не думай, — затрясла головой Лоскутик. — Они тебя поймают!

— Не поймают! Я буду ого каким осторожным!

— Знаю я, какое ты осторожное. Поймают, сунут в кастрюлю — и на огонь. — Лоскутик от ужаса даже зажмурилась.

— Пожалуйста, а я испарюсь и опять стану самим собой.

— А они ещё что-нибудь…

— Да не выдумывай ты!

— Нет, нет, нет! — твердила Лоскутик.

— Да пойми же, глупышка, со мной ничего нельзя сделать! — Облако от нетерпения мягко приплясывало, втягивая в себя сверкающие капли росы. — Меня нельзя ни сжечь, ни убить, ни застрелить, как вас, людей! — Облако взглянуло на Лоскутика, которая стояла с таким видом, как будто зажмурилась на всю жизнь. — Ну ладно уж, слушай. Меня можно погубить только одним: заморозить. Но им-то этого никогда не узнать, пойми. Я же об этом никогда никому не говорило. Только вот вам первым.

Жаба Розитта задумчиво посмотрела на Облако одним глазом. Глаз был выпуклый, прозрачный. Далеко, в глубине, как будто светила зелёная лампочка.

— Ты только подумай, — с мольбой сказало Облако жабе Розитте, заметив её колебания, — я уже столько дней не могу пробраться во дворец. Они закрыли все форточки, замазали щёлки, залепили воском замочные скважины. Ну почему ты считаешь меня таким несерьёзным? Ты ещё даже не знаешь, что я придумало. Они никогда и не узнают, что я — это я.

Жаба Розитта медленно кивнула квадратной головой.

— Розитточка! — воскликнуло Облако и бросилось её обнимать.

На радостях оно высоко взвилось в воздух, перекувырнулось в лунном свете.

Сквозь него, пискнув, пролетела летучая мышь.

Объявление, написанное художником Вермильоном, висело на ограде парка, и ветер загибал один его уголок.

Тяжёлые узорчатые ворота были гостеприимно распахнуты.

У ворот стояла толпа. Время от времени от толпы отделялся какой-нибудь человек и робко входил в ворота.

Но таких было немного. Все считали, что от короля всё равно ждать ничего хорошего не приходится и лучше держаться от всего этого подальше.

Но всё-таки в конце концов желающих набралось не так мало. Тут были и бедняки, которым нечего было терять.

Они просто надеялись хоть раз в жизни вдоволь напиться воды.

Конечно же, сюда явились и богачи. Вода была для них не в диковинку. Они привыкли много пить и мечтали завладеть пятью кошельками золота.

У входа в главный зал всех участников состязания встречали два дюжих стражника: Рыжий Верзила и Рыжий Громила в огромных безобразных калошах. Они бесцеремонно ощупывали каждого, кто входил в дверь.

Рыжий Верзила хлопал входящего по плечу. Рыжий Громила хватал участника благородного состязания за руки и держал его, пока Рыжий Верзила, наклонившись, ощупывал его коленки и башмаки.

Если бы кто-нибудь заглянул за тяжёлые занавески у дверей, он обнаружил бы там главного советника Слыша.

Припав глазом к щели между занавесками, облизывая пересохшие от нетерпения губы, он жадно оглядывал каждого входящего.

— Я всё рассчитал… — шептал он еле слышно. — Облако прилетит. Оно не утерпит, не выдержит, знаю я его. Оно может притвориться кем угодно, но всё равно его сразу узнаешь на ощупь. Но где же оно? Может, вот это Облако?

Нет, это господин главный тюремщик. А это дядюшка Буль. Говорят, он продаёт разбавленную воду. А чем он её разбавляет? Воздухом?.. И это не Облако. И это не оно…

Вот кто явился: продавец придворных калош. Смотрите-ка, даже мастер зонтиков пожаловал! А Облака всё нет. Это не оно. И это не оно. И это не оно. Какой-то старикашка с седой бородой, в зелёной засаленной куртке. Вот Рыжий Громила хлопнул его по плечу. Он так и присел, бедняга.

А это Один-Единственный Нищий. Притащился воды похлебать. Рыжий Верзила чуть не сбил его с ног. Нет, это не Облако, это человек из плоти и крови. И это не оно.

А больше никого нет. Неужели… неужели я просчитался и Облако так и не прилетело?

В разгар этих тревожных мыслей знаменитые дворцовые часы, подумав, пробили три раза. Многие отметили, что на этот раз часы думали как-то особенно долго.

Двенадцать трубачей вскинули золочёные трубы и затрубили. Вернее, затрубили только одиннадцать, из трубы двенадцатого вылетел фонтан воды.

Король, сидящий на троне, широко зевнул и топнул ногой в золотой калоше.

Участников благородного состязания впустили в зал.

Богачи расположились поближе к королю, бедняки жались к стенам. Старикашка с седой бородой скромно забился в угол.

Слыш вздохнул и вышел из-за занавески.

— Итак, начнём! — прошептал он. — Кто много пьёт — тот истинный друг короля! Начнём же наше благородное состязание!

Вошли слуги, держа на подносах бокалы с водой.

Все стали жадно расхватывать бокалы.

Как только кто-нибудь ставил пустой бокал на поднос, слуга тут же с почтительным поклоном подавал ему большое деревянное кольцо.

Бедняки, не привыкшие пить, с трудом смогли осушить по пять бокалов.

Один-Единственный Нищий еле выпил три бокала. Он с грустью глядел на четвёртый и никак не мог заставить себя допить его до дна.

Дубильщик кож так удивительно выдубил кожу на своём животе, что живот его мог растягиваться до невообразимых размеров.

Он выпил уже тридцать пять бокалов и с торжеством поглядывал вокруг. На руках и даже на шее у него болтались деревянные кольца.

«Мои милые золотые монетки, — думал он, — цып-цып-пып, мои золотые цыплятки! Я устрою вам славный курятник в моём сундуке!»

Продавец придворных калош выпил десять бокалов, а одиннадцатый незаметно вылил на пол. Но Слыш заметил это, и продавец придворных калош так и не получил одиннадцатого кольца.

Главный тюремщик уговаривал сам себя:

— Ну, мой миленький, любименький! Ну-ка, из любви к себе выпей ещё бокальчик! Ну-ка, за мамочку! А это за папочку! Что, больше не можешь? А я-то думал, что ты эгоист и из любви к себе выпьешь больше всех!