— Нет, — мрачно закончила она, — наша песенка спета, тут двух мнений быть не может. — Под и Арриэтта сами это увидят, когда наступят морозы.

Возможно, ее вывел из равновесия вид Спиллера. Неотесанный, грязный, нечесаный, невоспитанный (каким он ей показался), он подтвердил ее наихудшие опасения. В нем было все, чего она больше всего не любила и боялась, — он «опустился». То же самое (как она часто предупреждала их дома) грозит всем добывайкам, если они за свои грехи будут вынуждены жить под открытым небом.

В довершение ко всему их разбудил ночью странный звук — долгий (и безумный, как почудилось Арриэтте) рев. Арриэтта лежала, затаив дыхание и дрожа от страха; сердце ее неистово билось.

— Что это? — шепнула она Поду, когда, наконец отважилась заговорить.

Ботинок заскрипел — это Под сел в постели.

— Осел, — сказал он, — и где-то близко.

Немного помолчав, он добавил:

— Странно… я ни разу не видел здесь осла.

— И я, — шепнула Арриэтта.

Но ответ отца все же ее успокоил, и она уже было собралась снова лечь, как ее внимание привлек другой звук, где-то рядом.

— Слышишь? — настороженно сказала она, выпрямившись.

— Нечего тебе лежать не смыкая глаз да прислушиваться, — проворчал Под, поворачиваясь на другой бок и стягивая на себя чуть не весь носок. — Ночью спать надо.

— Но это здесь, в пещере, — шепнула Арриэтта.

Ботинок опять заскрипел — в то время как Под садился.

— Да не шуми ты, ради бога, — недовольно проговорила Хомили, успевшая снова задремать.

— Ты сама не шуми, — сказал Под, вслушиваясь.

Что это такое — это негромкое потрескивание, повторяющееся через одинаковые промежутки?

— Ты права, — тихонько сказал он Арриэтте, — это здесь, рядом.

Он скинул носок, но Хомили сердито вцепилась в него и натянула на плечи.

— Пойду посмотрю, — сказал он.

— Ой, Под, не надо, — умоляюще произнесла Хомили хриплым от сна голосом. — Нам здесь ничего не грозит, когда ботинок зашнурован с верхом. Лежи спокойно…

— Нет, Хомили, я должен выяснить, в чем дело.

Он стал ощупью пробираться к выходу из ботинка.

— Не волнуйтесь, я скоро вернусь.

— Ну, тогда возьми хоть шляпную булавку, — с тревогой попросила Хомили, глядя, как он принимается расшнуровывать ботинок.

Арриэтта, тоже не сводившая с него глаз, увидела, как верх ботинка распахнулся, и на фоне ночного неба вдруг возникли голова и плечи ее отца. Послышалось царапанье чьих-то когтей, шорох, быстрый, легкий топот чьих-то ног и крик Пода:

— Кш… Кш… будьте вы прокляты!

И затем тишина.

Арриэтта подползла к выходу из ботинка и высунула голову на воздух. Ниша была залита ярким лунным светом, в котором все было видно, до мельчайших подробностей. Арриэтта вылезла наружу и огляделась вокруг. Под, серебряный в свете луны, стоял у входа в нишу и смотрел вниз, на поле.

— Что там такое? — крикнула Хомили из глубины ботинка.

— Проклятые полевки, — ответил Под. — Добрались до наших колосьев.

И в бледном свете луны Арриэтта увидела, что по песчаному полу их пещерки разбросана пустая шелуха от зерен.

— Что ж, слезами горю не поможешь, — сказал Под оборачиваясь и поддал ногой шелуху. — Возьми-ка метлу, — добавил он, — да подмети здесь.

Арриэтта принялась подметать, приплясывая от радости. Она чувствовала себя околдованной этим дружелюбным сиянием, придававшим даже самым обыденным вещам, вроде висящего на гвозде молотка, какое-то волшебное очарование. Сметя шелуху в три аккуратные кучки, она присоединилась к Поду у входа в пещеру, и они несколько минут сидели вместе на теплом песке, вслушиваясь в ночь.

В рощице возле ручья заухала сова — мелодичный, похожий на звук флейты зов. В ответ издалека донесся такой же, лишь более высокий крик, и над уснувшим пастбищем засновал взад-вперед мелодичный челнок, соединяя море лунного света с бархатом утонувших во мраке лесов.

Пусть здесь опасно, — думала Арриэтта, умиротворенно сидя рядом с отцом, — пусть здесь трудно, я все равно рада, что мы здесь.

— Что нам нужно, — сказал, наконец Под, прерывая долгое молчание, — так это какая-нибудь жестянка.

— Жестянка? — переспросила Арриэтта, боясь, что неверно его поняла.

— И даже не одна. Из-под какао. Или такая, в которой человек держит табак.

Он снова помолчал, затем добавил:

— Этот тайник, что мы вырыли, слишком мелкий. Спорю на что угодно, чертовы мыши добрались до орехов.

— А ты не мог бы научиться стрелять из лука? — сказала, чуть помолчав, Арриэтта.

— Зачем? — спросил Под.

Арриэтта колебалась, но наконец единым духом выпалила ему про Спиллера: про его тугой лук, про смертоносные стрелы с шипом на конце. Рассказала и о том, как Спиллер наблюдал за ними, в то время как они разыгрывали «Танец с ночной бабочкой» в освещенной, как театральная сцена, пещерке.

— Мне это не нравится, — сказал Под, подумав, — я не люблю, когда соседи заглядывают ко мне в окна. Этому надо помешать. Хоть ночью, хоть днем, — в этом есть что-то нездоровое, если ты понимаешь, что я хочу сказать.

Арриэтта прекрасно его поняла.

— Нам надо сделать что-нибудь… вроде ставня или двери. Будь у нас кусок мелкой проволочной сетки… Или терка для сыра… такая, как была у нас дома. Что-нибудь, что пропускает свет, хочу я сказать. Не жить же нам опять в темноте.

— Придумал! — вдруг воскликнул Под.

Он встал, и, обернувшись, задрал голову кверху. Оттуда, с выступа, свисали вниз ветви молодого деревца, росшего на насыпи, серебряные в свете луны. Несколько мгновений Под стоял, вглядываясь в листья на фоне неба, словно прикидывая, какое до них расстояние, затем, посмотрев вниз, принялся шарить ногой по песку.

— Что ты ищешь? — спросила шепотом Арриэтта, думая, что он что-то потерял.

— Ага, — сказал Под довольно и опустился на колени. — То самое, что мне надо.

И он стал разгребать песок руками. Вскоре показалась петля тугого корня, которому, казалось, нет конца.

— Да, — повторил он,-то самое, лучше не надо.

— Для чего? — спросила Арриэтта, сгорая от любопытства.

— Принеси мне бечевку, — сказал Под, — она на полке с инструментами…

Став на цыпочки, Арриэтта сунула руку в песчаную щель и вытащила моток бечевки.

— Дай сюда, — сказал Под, — и принеси молоток.

Арриэтта смотрела, как отец привязывает конец бечевки к язычку от звонка, служившему ему молотком, балансируя на самом краю площадки, тщательно прицеливается и изо всех сил бросает его вверх. Молоток застревает в зеленом сплетении ветвей, как якорь.

— Иди-ка сюда, — сказал, отдышавшись. Под, — держи крепко бечевку и тяни ее на себя. Осторожнее… не дергай… легче… легче…

И, навалившись всем телом на бечевку и перебирая ее руками, они стянули вниз нависшую ветвь. В нише внезапно стало темно. Все покрыла пятнистая трепещущая тень, сквозь которую просачивался лунный свет.

— Держи крепко, — задыхаясь, сказал Под, подводя бечевку к петле корня в земле, — пока я ее не привяжу. Ну вот, — сказал он, поднявшись на ноги и потирая натруженные руки (Арриэтта заметила, что он с ног до головы испещрен дрожащими серебряными пятнышками). — Дай-ка мне ножницы. Ах, будь оно все неладно, я и забыл, что их нет. Принеси лобзик, он тоже сгодится.

В наступившей вдруг темноте было не так легко отыскать лобзик, но наконец Арриэтта его нашла, и Под отрезал бечевку.

— Ну вот, — повторил он довольно. — Ветка привязана, и мы в укрытии. Ну как — неплохая идея? Можно спускать и поднимать, как понадобится, смотря по погоде и всему прочему…

Под отвязал молоток от бечевки и прикрепил ее к главной ветви.

— Конечно, мышам это не помешает и коровам тоже, но, — он довольно засмеялся, — подглядывать за нами больше никто не будет.

— Замечательно, — сказала Арриэтта, зарывшись лицом в листья, — а нам отсюда все видно.

— В том-то и штука, — сказал Под. — Ну ладно, пошли, давно пора спать.

Пробираясь ко входу в ботинок, Под споткнулся о шелуху от зерна и, кашляя от пыли, полетел прямо в середину кучи. Он поднялся, отряхнулся и задумчиво сказал:

— Как, говоришь его имя? Спиллер? — Помолчал немного и так же задумчиво добавил: — Да, если подумать, на свете есть куда хуже блюда, чем сочное, прямо из печи, жаркое из выкормленной пшеницей полевки.

Хомили проснулась в плохом настроении.

— Это еще что такое? — проворчала она, когда взъерошенная, в измятом платье, выбралась на следующее утро из ботинка и увидела, что ниша залита зеленоватым светом, словно они под водой.

— О, мама! — с упреком воскликнула Арриэтта, — разве это не прелесть?