— Она сказала, что мало чести и радости петь для стада хмельного!

Тут гости заодно с Изольдой насмехаться да роптать начали. «Ну и сокровище привез Гуннар с Колдовской реки, из племени дикого, славянского! Что проку да радости в своенравной девчонке, в ее песенном голосе, в глазах бездонных да неприветливых, как наше море хмурое, в ее густых косах да худых плечах!»

А Гуннар Неистовый не знал на кого гневом обрушиться: на гостей, на Изольду или на девчонку упрямую. А сердце грозное уже наполнялось жалостью к синеокой полонянке из земли волхвов. Сразу приметила это Изольда глазами своими звериными, вскипела злостью змеиной, двурушный меч ухватила и к Вольге подступила с угрозами:

— Знаешь ли ты, девчонка дерзкая, как в моем доме строптивым полонянам головы отрубают?!

И не успел никто из-за столов выбраться, как на славянку злой волчицей напала, за косы ухватила, к полу пригнула и мечом взмахнула. Но отрок Соколик из застенья налетел по-соколиному, по двурушному мечу родным клинком ударил — и выпали из рук Изольды обломки меча. Тут Гуннар подоспел, Изольду прочь оттолкнул и заговорил с Вольгой по-доброму да милостиво, чтобы не противилась она, потешила гостей той песней, что пела со стены родного города. И волосатой рукой по голове гладил девчоночку. Но молчала певунья, как не слышала и не видела, стояла камнем холодным, истуканом с идолища. Три сестры-прислужницы смело подступили к хозяину:

— Или не видишь ты, викинг Неистовый, что лишилась она от страха и речи, и разума!

Глянул Гуннар и поверил. В лице славянки ни кровиночки, в глазах ни слезиночки, и холодна, как камень с морского берега, волной да ветром обточенный. Подхватили Вольгу сестры-полонянки и за собой увели. А у Соколика хозяйские слуги славянский меч отобрали и в кузницу к Яну Бородатому послали. После того гости и хозяева опять пировать начали, на говядину вареную, на брагу солодовую, на вина заморские навалились. Потом буйные жены викингов песни запели. И стало от той песни на сердце у Гуннара Неистового совсем сумрачно и холодно, как от ветра полуночного, тоскливо, словно от воя звериного.

Много было земли и скота во владениях Гуннара Неистового. От зимы до зимы сорок рабов-полонян на полях и лугах страдали, жито и сено запасая. В ту пору люди заморской земли не знали ни косы, ни серпа, все хлеба и травы срезали рабы ножами да обломками мечей, старыми, зазубренными, к делу кровавому негодными. А боевое оружие в руки полонян не попадало. Не зря управитель викинга, опасаясь за свой живот, носил поверх одежды панцирь из кожи бычиной. За это и прозвали его «Пузом Кожаным».

Из всех рабов только Бородатый Ян свободно по подворью ходил. Кузнеца в железы не закуешь, на цепь к горнилу не посадишь. Немало лет прошло с той поры, как Ян в неволю попал, немало руды и угля добыто, железа выковано. Дорожил викинг Гуннар своим рабом-кузнецом, как скотиной породистой, мастером корабельные гвозди ковать да гарпуны зверобойные. Но гневался хозяин, что совсем не умел кузнец ковать боевое оружие. Не догадывался Неистовый, что не все свое мастерство полонянин показывает. Да отказывался Бородатый Ян на рабов железы ковать, и не осилил хозяин упрямства Яна-полонянина. У последнего кузнеца голову не отрубишь! И вот, вернувшись из похода, Гуннар думой так укладывал, что два кузнеца любое дело одолеют: и секиру, и якорь, и меч стальной выкуют, и цепи на раба строптивого. Только давно жизнью проверено, что не получается на деле так, как думой уложено. Рука невидимой судьбы да случая все на свой лад переделывает.

В тот час, как Соколика с корабля Яну Бородатому отдали, оглядел старый кузнец паренька сероглазого, телом сухого, по приметам сильного да ловкого, обнял рукой за плечи и всего-то три слова сказал:

— Ну пойдем, сынок, в мою кузницу!

Когда Гуннаровы прислужники позвали Соколика на пир, чтобы пьяным викингам показывать, старый Ян тоже на хозяйское подворье поспешил с увесистым молотом под кожаным фартуком. И к бою и смерти был готов богатырь, когда нависла беда над Вольгой и Соколиком. И порадовался их бесстрашию. Терпеливо дождался он, когда отпустили отрока, обнял за плечи и увел в свою кузницу.

А молодая славянка-полонянка с того часа и дня немой да полоумной прослыла. После пира-праздника пытался Гуннар вину свою загладить, приветливым взглядом и словом Вольгу приласкать. Но в ответ на слово доброе глядела полонянка зверенышем, на речь суровую отвечала смехом радостным. А Изольду словно не слышала и не видела. От того хозяйка еще больше гневалась и раскаливалась: «Или ты слеп, Гуннар, не видишь, не догадываешься, что она прикидывается немой дурочкой! Не жалеть ее, а на цепь посадить, не кормить, не поить, тогда язык и разум появятся!» Но тут за Вольгу сестры-полонянки заступались, говорили, что во всяком деде она искусница: и полотна ткать, и по полотну вышивать, и одежду шить, но речь от страха потеряла и разумом тронулась.

Скоро на приморские земли осенние холода набежали. Рабы-полоняне на полях последние колосья собрали, обмолотили и в хозяйские закрома убрали. Кожаное Пузо у всех ножи и обломки мечей отобрал, в кладовую свалил и запором замкнул. А рабы-полоняне по своим землянкам и сараям на зиму разбрелись, треску да китовое мясо есть, по хлебу и родной стороне тосковать, от холода и болезней страдать. Отрок Соколик с Яном Бородатым тоску по родине работой заглушали, ковали на викинга гарпуны да корабельные гвозди, сами себе пищу готовили и зимнюю одежду шили. А полонянка Вольга под охраной трех сестер на их половине дома жила, паруса да полотна ткала, а сестры-прислужницы так за нее ответа боялись, что глаз не сводили и с подворья никуда не выпускали. Гуннар Неистовый часто к рукодельницам заходил, с тайной надеждой, не вернулся ли голос молодой полонянки, певуньи с Колдовской реки. Суровый викинг по-доброму с Вольгой заговаривал, перемежая речь словами ее племени, и до боли в сердце жалел, что не перенял язык людей с Колдовской реки. И пытался по головке погладить ее своей волосатой рукой, чтобы хоть одно слово она молвила. Но сторонилась Вольга и молчала, как ничего не слышала. На сестер-полонянок рычал Неистовый:

— Заговорит ли, запоет ли полонянка моя?!

А старые сестры давали ответ нерадостный:

— О том может знать и сказать только Гмырь, вещун!

— Так берегите ее, как глаза свои, как свои головы! — наказывал Гуннар Неистовый и в гневе прочь уходил.

Как было не беречь сестрам Вольгу-певунью. Про себя смекали: «И года не пройдет, как прогонит Гуннар от себя Изольду-змею, и будет молодая полонянка их хозяйкой и повелительницей!» И многое другое смекали три сестры-умелицы, но при себе думку держали.

После осени — снега да морозы. Море вдали черной полосой горбилось, волны на берег швыряло, молодой лед взламывало. После больших морозов, когда озера и реки заковало, Гуннар в сухопутный поход собрался в озерный край, в страну звероловов, за дорогими мехами и дивной утварью. Перед уходом навестил сестер-полонянок и еще раз наказал беречь красу-полонянку от всего лихого, а больше всего от Изольды.

Почти всю зиму в походе Гуннар пропадал, в краю звероловов, за большими озерами. И столько награбил бесценных мехов и разных украшений и утвари, что люди и кони гнулись под ношами. В начале весны Неистовый в свои владения вернулся и сразу же на праздничный пир родных и соседей позвал, чтобы похвалиться добычей и гостей подарками оделить. В сумрачных приземистых хоромах по стенам и под потолком прислужники меха развесили, на скамьях утварь разную разложили, чаши, ножи, гребни и украшения ограбленных людей далекого племени, меха чернобурые и серебристые, голубые и белоснежные, огненные и палевые, как живые звери, хвостами вниз висели под сводами и по стенам жилья.

Гости долго ели и пили, кто что хотел, потом женщины дикую песню завыли, и совсем скверно стало у Неистового на сердце. После пира хозяева всех гостей мехами одарили и домой проводили, хмельная Изольда спать повалилась, а Гуннар одиноко в опустевшем доме сидел и в никуда глядел остановившимся взглядом. Долго он истуканом сидел, потом сестер-полонянок позвал и приказал привести Вольгу-певунью.

И вот пришла она, посреди хором стала без робости. Всю зиму сестры-прислужницы держали Вольгу в стенах, оберегали, как было приказано, пока Гуннар в долгом походе был. Молодая полонянка ростом вытянулась и в плечах раздалась. Похудела, а силы и смелости не убавилось. Загар с лица пропал, а красы прибавилось. И подумал Неистовый: «Пройдет еще лето — и не будет женщины краше на всей приморской земле!»

Викинг грузно поднялся, достал с бруса лубяной ларец, убогий подарок земли волхвов, и высыпал к ногам Вольги гору сверкающих украшений. Он сам выбрал самый дорогой и красивый костяной гребень и бережно воткнул его в густую косу певуньи, своими руками надел на шею сверкающее ожерелье. Сестры-прислужницы принялись старательно украшать девушку, а Неистовый бросал к ногам безмолвной певуньи самые легкие, нежные и дорогие меха, а Вольга стояла не шелохнувшись, только глазами следила за движением волосатых рук и гривастой головы викинга. А он как одержимый бросал и бросал к ее ногам новые звериные шкурки. Меха окружали ее пушистой горкой, ласкали ее голые ноги, руки и шею, а сестры хлопотали вокруг, подбирая новые украшения. Гуннар снова пытался заговорить с полонянкой, но она молчала, как не слышала. Он устало сел на скамью у дальней стены, помолчал, глядя на Вольгу с жалостью, и опять спросил: