— Наш Поликарп любит драматические сравнения, — ласково сообщил Бамбало. Две страусиные головы торчали в распахнувшемся окне рубки. Дон спросил: — Поль, пивка не осталось?

— Сгиньте, изверги, — велел капитан. — Том, смотри, там за мысом, кажется, скрытая от ветра бухта. Давай, свернём туда. Станем на якорь и будем зализывать раны…

— Лево руля, — скомандовал себе Сушкин. И налёг на рукоять плечом (не тем, где синяк, а другим).

Повернули у самого мыса, сбросили парус, по инерции прошли вплотную к берегу. Отдали якорь, потравили канат и закачались на мелкой ряби — метрах в двадцати от песчаной полосы.

— Уф, — сказал капитан Поль. Похоже, что остальные сказали так же.

Здесь совсем не дуло. Пахло сырым песком и береговой травой.

Капитан осторожно проговорил:

— Я, конечно, не смею настаивать, но если бы у нашего самоотверженного Донби нашлись силы приготовить хотя бы маленький обед.

— Что вы делали бы без Дона и Бамбало, — с горделивой ноткой сказал Дон. — Том, ты сможешь помыть морковку для супа?..

— Смогу! Ура!..

Гроза ушла, будто её и не было.

После обеда потянуло в сон, однако капитан Поль заявил:

— Тихий час отменяется. Нам пора позаботиться о топливе…

— А куда оно девалось? — наконец спохватился Сушкин. — Ведь в Воробьёвске погрузили уголь…

— Том! Ты хозяин судна, а рассуждаешь, как пассажир! Ты видел сколько погрузили? Полтора мешка! Это для печки, для бани и для аварийного запаса. Ты думаешь, двух лопат угля, которые ты ради интереса раз в день кидаешь в топку, достаточно для котлов? Им нужен кашеварий!

Сушкин обиделся на пассажира, и у него даже улетучилась сонливость. Он сердито спросил:

— Что за кашеварий? Почему не котлетожарий?

— Потому что кашеварий. Разве я не объяснял? Такой элемент. Похожий на алюминий, только содержащий в себе большущую энергию. Вроде урана. Однако без всяких вредных излучений. Знающие люди используют его для хозяйственных целей. Его полным полно в красной глине на здешних берегах.

Сушкин не то чтобы не поверил, но он всё ещё обижался на «пассажира» и сварливо сказал:

— Фигня это. Если бы он был на свете, его бы использовали на электростанциях вместо урана.

— Его не используют, потому что учёные ничего про него не знают. Они в детстве мало играли глиной, не лепили из неё солдатиков и динозавров. А я и мои приятели, когда были мальчишками, лепили. И строили из кашевария зимние вигвамы, в которых было жарко в лютый мороз. И кипятили на нем чай…

— Мы в «Фонариках» никогда про такое не слыхали…

— Потому что нынешние дети ленивы и нелюбопытны… А мы не были избалованы электроникой и телевизорами…

— И дождики были мокрее, — насуплено сказал Сушкин. — И эскимо в сто раз… эскимоснее …

— Том, не дуйся на старого Поля. Мы же у самого берега, и вы с Донби наведайтесь на сушу. Маленькая прогулочка. Возьмите с собой два ведёрка, наберите в них на откосах красной глины. Я пошёл бы с вами, да (й-ёлки палки мохнатые!) опять разболелась поясница…

— Как тебя отпустила в плавание медкомиссия… — проворчал Сушкин. Он уже не сердился.

— У меня там свои люди…

— Давай потопчусь, — предложил Сушкин.

Такое случалось уже не раз. Когда Поликарпа Поликарпыча одолевала хворь под противным названием «остеохондроз», капитан, охая, ложился на лавку, а Сушкин твёрдыми пятками ходил по его спине и пояснице. Становилось легче.

— Том, в твоих пятках целебная сила, — постанывая говорил дядюшка Поль.

Но сейчас он сказал:

— Сначала — дело. Медицина — после…

Нос «Деда Мазая» касался отмели, за ней желтела плоская сухая полоса, а дальше курчавилась зелень откосов. Донби и Сушкин сбросили с бака (так называется носовая палуба) в воду конец гибкого трапа. Звякая маленькими вёдрами, вброд сошли на песок. Стали подниматься по откосу среди полыни и бурьяна. Одуряющее пахло летом. Гудели шмели. Сушкин с ведёрками шёл впереди, Донби подталкивал его сзади двумя клювами… ну, понятно, в какое место. Наконец поднялись на высокую кромку. «Дед Мазай» на синей воде казался с высоты маленьким, как модель в музее. Капитан Поль — тоже маленький — махал с бака фуражкой. На его лысине сиял блик. Сушкин пожалел, что не взял бескозырку, было бы так здорово помахать ей с откоса — дядюшке Полю, пироскафу и умытому грозой простору. Он помахал ведёрком

И пошли добывать кашеварий.

Пекло солнце, горели вокруг жёлтые цветы осота и львиного зева, носились бабочки. Всюду громоздились круглые бугры. У подножья одного бугра Донби остановился.

— Вот здесь подходящее место, — сказал Дон.

— Откуда ты знаешь? — не поверил Сушкин. Всюду была густая трава.

— Чутье, — объяснил Бамбало. Донби крепкими когтями начал раздирать и разбрасывать травяные плети. Скоро открылась красноватая проплешина.

— Вот, — сказал Дон голосом удачливого кладоискателя.

— Ой! А лопату никакую не взяли! — спохватился Сушкин.

— Обойдёмся, — решил Дон.

Донби заработал могучими лапами, как экскаватором. Скоро перед Сушкиным выросла глинистая груда. Правда, была она не красного, а коричнево-бурого цвета («Кажется, называется „терракота“», — вспомнил Сушкин)…

— Вот. Поль будет доволен, — бархатным голосом сообщил Бамбало. — Том, загружай ведра…

— А где кашеварий-то?

— В глине, конечно. Он будет выделяться в пр-л-роцессе р-л-расхода топлива, — учёным тоном объяснил Дон. — Теперь хватит на все лето.

«Чудеса», — подумал Сушкин. И горстями навалил глину в оба ведёрка. Вытер ладони о живот — почти такой же терракотовый от загара, как глина.

— А что, друзья мои, неплохо бы поразмяться на твёрдой земле, — мечтательно предложил Бамбало. — Устроить прогулочку. А?

Сушкин понял, что это было бы замечательно. А ещё лучше, если…

— Донби, прокатишь?

Донби и раньше не раз катал на себе Сушкина. И по земле, и по палубам пироскафа. Это было просто восхитительно — ехать на громадном птичьем туловище, зарывшись ногами в пушистое оперенье, покачиваться, и поглядывать вокруг с двухметровой высоты. Или рассекать грудью воздух, когда Донби набирает скорость. Сушкин раскидывал руки, и казалось, что он летит вместе с Донби, который сам по себе летать не умел…

— Садись уж, кавар-лерист, — ворчливо сказал Дон. Страусиные ноги подогнулись, похожее на скирду птичье тело опустилось в траву. Сушкин мигом вскарабкался к Донби на спину. Хихикнул от щекотки перьями (надо полминуты, чтобы притерпеться). Обнял себя за плечи. Донби легко вскочил, взметнул на себе лёгонького седока. Что ему был какой-то Сушкин весом с рисовый веник! Известно, что страусы легко возят на себе взрослых мужчин!

Двинулись шагом, потом рысью (трюх-трюх!). И наконец галопом. Сушкин — руки в стороны! Их тут же обхватил встречный ветер. Стал подталкивать вверх растопыренные ладошки.

— Ура! Летим! — завопил Сушкин.

Они «летали» минут десять. Донби прыгал через кусты, выписывал на травянистых пустошах восьмёрки, а иногда мчался по прямой дистанции, словно хотел поставить рекорд скорости. И Сушкин ощущал себя выстреленным из рогатки. Хотя это не точно, потому что он вообще-то сидел внутри рогатки. Великанской рогаткой были две шеи Донби, которые торчали над его туловищем, как громадная буква Y. Серые пёрышки трепетали на этой букве от встречного ветра и взъерошивались на страусиных головках. А пониже головок, на двух горлах, ярко белели пушистые колечки-ожерелья (у обычных страусов их не бывает)…

Донби выскочил на лужайку с приземистой травой. Из неё торчали высокие камни, похожие на идолов острова Пасхи (того, где съели чиновника). Донби притормозил.

— Уф… — выдохнул Бамбало. — Пора передохнуть.

— Да, — выговорил Дон с бульканьем водопроводного шланга: — Пор-л-ра. В нас ведь нет кашевар-л-рия…

Сушкин качнулся вперёд, потёрся левой щекой о шею Дона, правой о шею Бамбало.

— Спасибо… Накатался, как на самолёте…

И в этот момент он увидел удивительного мальчика.

Мальчик небрежной походкой вышел из-за камня. Он был ростом как Сушкин, худенький, гибкий такой, с тёмными локонами до плеч. Но в этом (даже в локонах) ничего удивительного не было. Странным казался наряд: большой лимонный берет с изогнутым чёрным пером, белые колготки…

Мальчишки в наше время редко ходят в колготках. Разве что натягивают под брюки, для тепла, а вот так, открыто, — почти никогда. Считают, что похожи в этой одежде на девчонок. Если порой и обряжаются так, то для каких-нибудь театральных выступлений… Впрочем, наряд мальчика, похоже, и был театральным: как у придворного пажа или принца. Тем более, что на ногах красовались апельсиновые мушкетёрские полусапожки с отворотами и пряжками. Только верхняя часть костюма не выглядела придворной — балахонистая тельняшка с дырами на разных местах и рваным подолом-бахромой.