— Видели, — ответил Червяк. — Не видели.

— Так видели или не видели? — я не понял.

— Видимо, видели, а невидимо — не видели! — отрезала Рука.

— Я пойду, — сказал я. — Извините.

— Иди. Но по дороге захвати с собой это самое.

— Что?

— Самое то, — раздраженно повторила Рука.

— Хорошо.

Я вышел в прихожую и огляделся. Среди пыльных ящиков с женскими ботинками и стопками газет я сразу заметил два светящихся шарика. На одном было написано: «Это самое», на другом: «Самое то».

Я сунул шарики в карман.

Соседей справа, Кирпичевых, я знал хорошо. Приличная семья: папа — слесарь, мама — повар в заводской столовой, дочка — хорошистка, ходит в кружок «Умелые руки» во Дворец котельщиков. На 23 февраля она подарила мне желудевый танк — сделала своими руками.

Я позвонил в дверь. Папа Кирпичев, одетый в желтую пижаму, открыл сразу — как будто меня здесь ждали.

— Проходи, проходи, Костик. Голодный? Сейчас будем ужинать! — он схватил меня за шиворот и потащил на кухню прямо в ботинках.

За столом, накрытым клетчатой клеенкой, сидели двое — мать и дочь Кирпичевы в пижамах. Дочь сидела ко мне спиной — ее я узнал по бантику, он колыхался над стулом.

— Здравствуй, Костик, — поздоровалась мама Кирпичева. — Сейчас мы будем ужинать сосисками отварными с пюре картофельным, — сказала она трагически. — На второе — компот из сухофруктов.

Я не возражал, потому что дома из-за истории с Фомой Фомичом не успел поесть. Я сел за стол напротив дочери Кирпичевой и вежливо улыбнулся.

Мы стали ужинать. Кирпичевы молчали, и я тоже ничего не говорил. Про Фому Фомича я решил спросить после компота. Может быть, я ошибался, но чем дольше я находился за столом вместе с Кирпичевыми, тем сильнее мне казалось, что с ними что-то не так. От сосисок опять пахло зайчиками.

— Как дела в школе? — спросил папа Кирпичев.

— Хорошо.

— Ты ешь, ешь, не стесняйся, — сказал папа Кирпичев.

— Я ем.

— Сосиски-то небось любишь, постреленок? — спросил он и подмигнул мне. — Мама из столовки тырит — первый сорт!

— Эдуард! — вскрикнула Кирпичева-старшая, делая страшные глаза.

— Папа! — вскрикнула Кирпичева-младшая, делая…

Тут я заметил, что глаз у дочери Кирпичевой нет.

Еще у нее не было носа, лба, щек и рук.

Были под столом ноги или нет — я не знаю.

Вместо Кирпичевой-младшей на стуле сидела пижама, а над ней колыхался бантик. В рукаве пижама держала вилку с нанизанной на нее сосиской.

— Что уставился? — спросила меня пижама голосом дочери Кирпичевой.

— Дочка, будь вежливой с гостем, — папа Кирпичев покачал головой. — Предложи ему горчицы.

Пижама дернула бантиком, схватила нож, зачерпнула из баночки горчицы и сунула мне под нос.

— Горчица зернистая «Ташлинская», — сказала мама Кирпичева гробовым тоном.

— Спасибо, я уже сыт, — поблагодарил я пижаму.

— Ишь, нос воротит! — обиделась та. — А вот у некоторых носов нет! А вот некоторые едят горчицу банками и не морщатся! А вот от некоторых…

— Ха-ха-ха! — ненатурально засмеялся папа Кирпичев. — Ха-ха-ха!

— Простите, — я откашлялся. — А где ваша дочь?

— Кто? — спросил папа Кирпичев. — В каком смысле?

— Ну… — я замялся. — Где Кирпичева-младшая?

— А-а-а! — обрадовался папа Кирпичев и тут же добавил коротко:

— Ее съели.

— Съели?! — я был сражен. — Но кто??!!

— Бабай, — папа Кирпичев вздохнул.

Я не поверил ему.

— Месяц назад, — начала мама Кирпичева похоронным голосом, — наша дочь пришла ко мне и все рассказала. На тот момент Бабай жил у нее в шкафу уже восьмую неделю. Он пугал нашу дочь по ночам, а днем требовал хлеба и зрелищ. Я выслушала нашу дочь, но не поверила ей. Я была черствая и сказала: «Не выдумывай!». После этого Бабай ожесточился, а следом — и наша дочь. Она перестала чистить зубы два раза в день, забросила школу, замкнулась в себе. Ее уже не радовали друзья, домочадцы и поделки из желудей. А мы с отцом оставались глухи и слепы к бедам несчастного создания — нашей дочери. И вот он результат — наша дочь съедена Бабаем.

Я молча переваривал услышанное. В то время как я ел, спал, ходил на уроки русского языка и математики, за стеной, в квартире № 26, разыгрывалась трагедия. Я испытывал сейчас что-то неописуемое.

— Увы, мы были слишком заняты карьерой, — папа Кирпичев смотрел прямо перед собой и не мигал.

— Мы были эгоистичны! Мы — дурные, дурные родители! — мама Кирпичева начала заламывать руки.

— А ведь я вам говорила: съест меня Бабай, съест, клянусь своей селезенкой! — сказала пижама. — Фомы вы неверующие!

И тут я вспомнил, зачем сюда пришел. Мне было неловко прерывать семейную драму, но делать было нечего.

— А вы не видели, случайно, Фому Фомича? Хомячка двухлетнего?

— А? — очнулся папа Кирпичев. — Хомячка? Нет.

— Такого рыженького с прокушенным ухом? — спросила пижама.

Я кивнул.

— Не видели.

— Дочь наша, чисти зубы и спать! — строго, но справедливо сказала мама Кирпичева. — В шкафу и под кроватью я сейчас проверю. Спокойной ночи, Костя, — мама Кирпичева встала из-за стола, надела противогаз и резиновые перчатки.

Я пожелал Кирпичевым спокойной ночи и вышел в подъезд, прикрыв за собою дверь. Но не успел я сделать и пары шагов, как из двадцать шестой квартиры послышался голос мамы Кирпичевой:

— Ты опять тут?! А ну, отец, ату его! Гони бармалея к уборной!

Последовали какая-то возня, ругань, звон посуды и… вдруг все стихло.

Предчувствуя беду где-то в районе коленок, я скрипнул дверью и заглянул в квартиру.

В коридоре, тускло освещенном бра, стояли, крепко обнявшись рукавами, три пижамы Кирпичевы.

Нашего соседа снизу я в лицо никогда не видел. Только со спины. Зато я его хорошо слышал, особенно по ночам. Дом у нас панельный, улучшенной планировки, и, когда наш сосед снизу играет гаммы, мне не спится. Он музыкант.

— Концертирующий пианист, — сказала мне про него Бабака. — Заключил контракт с Алтайской краевой филармонией и теперь будет жить в нашем доме, в квартире с евроремонтом. Ты видел его хвост?

— У нашего соседа есть хвост? — удивился я.

— Не говори ерунды. У нашего соседа пианиста Котовича хвоста нет. Зато у фрака нашего соседа пианиста Котовича хвост есть.

И точно — хвост был там, где и положено быть хвосту. Он торчал из-под дубленки, когда пианист Котович выбрасывал в мусоропровод мусор. Я стоял сзади и все видел.

Звонка у двери № 24 я не нашел и просто постучался.

— Кто там? — спросили меня из-за двери голосом, подбитым ватой.

— Это Костя.

За дверью немного помолчали.

— Входите, не заперто.

Я вошел и вытер ноги о половичок. На нем было написано: «Знаете ли вы, что музыка показывает человеку те возможности величия, которые есть в его душе?»

— Не стойте столбом! Проходите в овальную залу! — послышалось из глубины квартиры.

Я немного подумал, где могла бы находиться такая зала. Планировка у нас по стояку одинаковая, но в нашей квартире овальной залы нет. По коридору я свернул направо — налево был туалет — и, к своему удивлению, оказался в просторной комнате в форме яйца, освещенной хрустальными люстрами. Яйцо было совершенно пустым. В его тупом конце стоял я, а острый уходил в перспективу. На горизонте я разглядел крошечный красный рояль.

— Торопитесь! — позвал меня все тот же ватный голос.

Я подумал, что евроремонт — все-таки великая вещь, и пошел к линии горизонта.

— Ну наконец-то! Сколько же можно ждать? — Подойдя к роялю, я понял, что голос шел у него изнутри. — Вы принесли партитуру?

— Партитуру? — растерялся я. — Нет…

— Молодой человек, вы тратите мое драгоценное время! Давайте скорее сюда, вон она у вас — из кармана торчит.

Я сунул руку в карман, и точно — в нем оказались какие-то листики.

— Ставьте на пюпитр! Не мешкайте, умоляю вас!

Из рояля с громким хлопком выскочила резная подставка. Я поместил на нее ноты и отошел в сторону.

— Не стойте тут, помилосердствуйте! Музыку слушают исключительно сидя! Вон пуф!

Я сел на бархатный пуф, которого раньше, клянусь, в комнате не было. И как раз вовремя. Крышка клавиатуры открылась (самостоятельно, как и пюпитр) и… после небольшой паузы… рояль… стал… играть.

Я смотрел старое кино «Неоконченная пьеса для механического пианино», и то, что клавиши нажимались сами собой, меня не удивляло. Удивляло другое. Музыка, которую играл рояль концертирующего пианиста Котовича — этой звезды барнаульской филармонии, была чудовищной.