И вся палата загремела долго не стихавшим смехом.

Князь выслушал, не дрогнув. Он знал, что это конец, что смерть стоит у него за старыми плечами, но не сдался и не устрашился.

Одна дума была у него в голове: дадут ему уйти домой, или, как водилось, повершат тут же на дворе, не дав проститься со своими?. А дома ждал его любимый внучек, малый княжич Данилка…

Еще раз истово [27] и неторопливо ударил челом до земли Данило Иванович, потом поднялся и пошел из палаты, высоко подняв голову. Никто не заступил ему дорогу. Невозбранно вышел он и со двора, мимо пищальников, [28] и дозоров. Только двое изо всех бывших на пиру: Афонька Вяземский да Федор Басманов, проводили его до сеней. Они низко кланялись и говорили:

— Здрав буди, княже! Не оставь своей милостью нас, твоих холопей!

По уходе Челяднина, Иван Васильевич подозвал к себе Субботу Осетра и что-то ему молвил. И в один миг по палате полетела весть, что царь в канун праздника Христова Рождества велит всем собираться и идти со славленьем и коледою к боярину князю Даниле. Осетру сказано: брать с собой

медведей и скоморохов, а опричникам быть в ратном уборе [29]…

И снова закипел пир. Всех охватило безудержное веселье. Сам царь поднимал чашу за чашей. Субботу Осетра с медведями выгнали вон — прискучила медвежья потеха. Теперь ударили по струнам гусляры, загремели песни. В парчовом летнике [30], изгибаясь девичьим станом, Басманов плясал перед царем.

Отдыхал народ московский: не звонил уныло великий колокол, никого не вершили на площадях. Кое-когда только грозной тучей проносилась по улицам опричня, а о наездах было не слышно. Видно, не до них было кромешным царевым слугам: на «верху» [31] едва не ежедневно шли пиры да потехи.

У двора князя Челяднина, будто недельщики у татебной ямы [32] день и ночь ходили какие-то люди. Походят и уйдут, а смотришь — на смену приходят другие. И думали княжие соседи, что это не к добру…

Так прошло время, и настал канун великого праздника Рождества Христова — сочельник. Тихий миновал день, тихий опустился и вечер над Москвой. Вызвездило, будто кто блестки золотые без счета раскидал по темному бархату неба. По улицам мало было народу: все сидели по домам и готовились встретить великий день Божьего пришествия на землю. Темные и тихие стояли высокие избы и хоромы; и чуть виднелись их острые кровельные верхи. В слюдяных окончинах [33] с мелким переплетом слабо светили лампадные огни.

На крутом завороте кривой улицы близ хором князя Данилы Ивановича Челяднина показалась и за-двигалась темная полоса… И казалось, не было ей конца-краю… Едва отличались в ночной тьме кони с санями и вершные [34]. За ними огромная ватага людей шла сплошным темным хвостом, а в ней тяжело переваливались на четвереньках темные кучи медведей. И ни выкрика, ни слова… Разве где пролязгает железо цепи, да фыркнет испуганный конь.

В долгих санях, крытых алым сукном, сидел царь Иван, кутаясь в чернолисью теплую шубу. Холодно Грозному, но не от мороза: чудится ему, что со стороны у саней идет стар человек в белой одежде, идет, наклоняется к нему и шепчет: «Престани [35] от лютости твоея, Иване! Тебе говорю — престани!».

— Кто еси, старче? — спрашивает царь.

Но нет ответа, а едущие рядом опричники дивятся, что государь беседует незнамо с кем.

И опять слышит он тихий голос: «Престани, Иване! Не испытуй без меры милосердия Божия»…

— Кто тут? — в испуге вскрикивает царь.

— Твои холопи, великий государь! — слышит он голос Вяземского.

Но вот царские сани и всадники поравнялись с Челяднинским двором. «Много добра у князя Данилы», — думает Иван Васильевич, а со стороны опять шепот: «престани, престани»…

Словно сами собой распахнулись тесовые ворота, и вся ватага с вершниками впереди стала вваливаться во двор. У крыльца остановились царские сани. Спешились опричники и бояре, сгрудились около царя. Вот под руки ведут его по крылечным ступеням, а у самих в руках у кого нож, у кого топор… Смутный говор пробегает в толпе и врывается в святую тишину. Раскрыта окованная дверь — просторные сени палат, а там видна «крестовая»: желтые свечи рядами горят в паникадильцах перед иконами, а ярче всех перед праздничной Рождества Христова. И чудное дело! Царь смотрит — и не верит своим зорким очам: неведомый старец, что всю дорогу шептал ему на ухо смутные угрозы, уж здесь. Он стоит лицом к нему, маленький и тощий, с косицами белых волос на голове и бороде, в сияющей серебротканной одежде, и манит его к себе. А за ним князь Данило Иванович с малым внучком на руках. И радуется безвинный младенец невиданному сборищу, смеется… Тешит его золотая парча царской одежды, радуют сверкающие камни на околе его шапки…

Позади, в сенях, тяжело затопали, застучали когтями грузные звери. Иван Васильевич обернулся и махнул рукой. В один миг всё стихло, а потом отхлынуло назад, на крыльцо, а там и на двор. В палатах остались только опричники и ближние люди.

И вдруг у Крестовой, вместо скоморошьей коледы, раздалась радостная рождественская песнь. «Дева днесь Пресущественного рождает»… слабый и дрожащий запел старческий голос. «И земля вертеп» Неприступному приносит" — слился с ним голос царя, подстали опричники и бояре… И полились чудные слова торжественным могучим хором перед иконой Рождества Христова.

Суббота Осетр выскочил из хором позади поводырей и медведей и остановился на дворе. Звери сбились вместе и обратили свои страшные морды к востоку… А сзади, в палатах, стройно раздавался хор царского славленья. И вдруг Суббота увидел, что медведи разом уткнулись в снег головами, будто творя земные поклоны… В великом страхе скоморох упал на колени…

После того по Москве долго ходила молва, что у князя Челяднина вместе с царем и лютые звери славили Бога.

По славлении бил челом и подносил Ивану Васильевичу алое сукно, парчу и золотые ковши боярин князь Данило Иванович Челяднин, радостный, что миновала смертная гроза. Светлый же старец исчез, а как — никто и не приметил.

1910

Неизбытной — неминуемой, непереносимой.

Искрутился — испечалился, изгоревался

Вершили — казнили.

Держальники — послуживцы — сторонники, близкие люди больших бояр, выхолившие с ними на службу.

Заплечные мастера — палачи.

Бирючи — глашатаи, сзывальщики.

Учинился — сделался, стал.

Сполохи — северное сияние.

Домры, гусли, гудки — древне-русские музыкальные инструменты.

Хари — маски.

Имать — брать.

Опальные — люди, навлекшие на себя гнев царя

Избыть — избавиться.

О двуконь — в две лошади, парой.

Кромешный здесь: темный, ужасный

Сырояден — человек зверь, кровопийца.

Столец — кресло, трон.

Один из любимцев Иоанна.

Земно ударил челом — поклонился до земли.

Легкая верхняя одежда.

Неугожее — не подходящее.

Яма — тюрьма.

Братина — большой сосуд, похожий по Форме на горшок

Почестная чаша — заздравная; чаша, которую пили в честь кого-нибудь.

Класть поруху чести — нарушать честь, оскорблять.

Велий — больший.

По установленному обычаю, чинно.

Людей, вооруженных пищалями, ружьями.

В ратном уборе — при оружии.

Летник — одежда женская.

Наверху — у паря.

Недельщики у татебной ямы — сторожа у воровской тюрьмы.

Окончины — оконные рамы. В старину в них вместо стекол вставлялась слюда.