Этот богатырь славен не столько своею силою, сколько хитростью и забавным нравом. Родился он в Порусии, в доме первосвященника Ваидевута. Богатырь киевский Чурило Пленкович между прочими благодеяниями дому жрецову включил и это. (Читатель, надеюсь, припомнит о походе Прелепы в тенистых лесах для сыскания жилища Кривидова и о ночлеге.) Словом сказать, месяцев через девять после отсутствия Чурилы первосвященник долженствовал был для сокрытия стыда своего объявить всенародно, что Прелепа имеет тайное обхождение с богом страны той Попоензою, или Перкуном. Обрадованный народ приносил благодарные жертвы пред истуканом этого бога за столь крайнее одолжение стране своей, и при этом празднестве Ваидевут умел умножить суеверие порусов, заставив идола пыхать огнем и возгласить, что по особенной вере избранных порусов (и как легко догадаться) за частые и изобильные дары и жертвы он, Попоенза, доставляет им от плоти своей непобедимого защитника, который уже во чреве Прелепы, имеет родиться чрез неделю и назван быть Алеса Попоевич[36].

Неудивительно, что жрец cтоль уверенно отгадал пол обещаемого, ибо тот родился уже за два дня пред этим прорицанием. Народ недоумевал, чем возвеличить признание свое к Перкуну. Назначен сход под священным дубом, предложено: чем наилучше угодить богу – хранителю порусов, и как почтить супругу его Прелепу? Тут начались мнения, голоса и споры. Всяк хотел иметь честь выдумать лучшее средство. Народ разделился на стороны. Предлагали, возражали, сердились и готовы были драться с набожнейшим намерением. Одни уверяли, что ничем так богу угодить не можно, как выколоть Прелепе глаза; и догадка сия, как ясно видимо, была самая острая, то есть, что слепая Прелепа не будет прельщаться мирским, следственно, не подаст причины супругу своему к ревности, удобно могущей навлечь гнев его на всю страну. Другие, завидующие столь разумному предложению и не способные выдумать лучшего, кричали решительно, что это есть богохуление и что предлагающих такое следует сожечь. Иные, которые были поумнее и ненавидели жреца, говорили, что надлежит Прелепу принести в жертву перед истуканом Перкуна, поскольку этим путём учинится она бессмертною. Все голоса имели своих последователей, все кричали вдруг и порознь, и однако из того не выходило меньшего, как погибель Прелепина. Ваидевут должен был дать знак к молчанию, и ему повиновались. «Вы, как простолюдины, – вещал он важно, потирая по седым усам, – не ведаете совета и намерения богов». Признались все в этом чистосердечно и верили, что он говорит правду. Жрец открыл им, что он, как собеседник богов и ходатай у оных за народ, точно скажет им, что предпринять следует. «На острове Солнцеве, – продолжал он, – то есть на том острове, где солнышко имеет баню и ходит омывать пыль повседневно, лежит камень, и на оном камне написано, что подобает Прелепу и с рожденным от нее сыном отвести в храм Перкунов, назначить им особливый покой, сделать жертвенник и приносить в новолуние изобильные жертвы». Он обнадеживал, что сей остров доподлинно есть в своем месте, и показал им в доказательство книгу, в которой без сомнения должно быть описанию о пресловутом острове, потому что книга эта писана красною краскою и имеет золотые застежки.

Безграмотные порусы не разумели, что такое там написано и что это за книга, однако верили неопровергаемой истине слов Ваидевутовых, и опасно бы было учинить на то возражение. Они с умилением благодарили первосвященника и бежали в дом его. Прелепа и с сыном увенчана была венками из цветов и на носилках, сплетенных из лык, отнесена торжественно во храм, где жертвенник, новым сим полубогам воздвигнутый, обогащал Ваидевута с каждым месяцем. Жрец радовался о успехе хитрости своей и жалел, что имел только одну дочь, а если б было оных больше, доходы бы его распространились.

Девять лет исполнилось детищу Перкунову, и пакости, им делаемые, были уже несносны. Он шутил без разбору – как над истинным дедом своим, так и над мнимым родителем. В приготовлениях к большим празднествам надевали на истукан венцы из благовонных цветов, но Алеша снимал оные исподтишка и надевал на идола овчинную скуфью или выводил ему усы сажею, к великому соблазну народа. Истукан Перкунов был внутри пустой, и жрец сажал в него своего внука, затверживая ему за несколько дней слова, как следовало говорить народу из идола и которые суеверная чернь принимала за глас самого бога; но вместо сих важных слов, когда Ваидевут просил, стоя на коленях, ответа, Алеша кричал в истукан петухом, кошкою или брехал собакою. Жрец сердился, дирал за волосы пакостника и, наконец, когда тот не унимался, вышел из терпения, высек его очень больно розгами, но сие не прошло ему самому без отплаты.

Ваидевут, видя, что не можно ему употреблять внука своего к подаянию ответов, долженствовал исполнять оное сам. Празднество началось, и жрец по отправлении всесожжения влез в истукан. Огнь выходил изо рта Перкунова, народ доволен был ответами, обряды кончились, и следовало жрецу выйти вон. Однако рассерженный Алеша отмстил деду своему сверх всякого его ожидания. Он вымазал истукан внутри живою смолою, липкость которой умножилась от раздувания трута. Когда надлежало Ваидевуту выпускать огонь, борода и волосы его прилипли. Ужасно суетился он выпростать себя, но по тесноте места было то неудобно. Он вертелся, досадовал, рванулся вдруг и лишился своей бороды, лучшего своего украшения. По несчастию, в Порусии без бород ходили одни только палачи; каково ж было поругание сие Ваидевуту! Он скрывался под разными причинами от приходящих и, как не сомневался, что обязан тем своему внуку, выгнал оного из храма Попоензова и приказал под страхом смерти оставить немедленно Порусию. Прелепа оросила его родительскими слезами, открыла ему истину, кто был его прямой отец, и велела шествовать в Киев. Порусы скоро были утешены о лишении чада Перкунова. Прелепа награждала им сие неусыпно, и борода Ваидевутова выросла.

Изгнанный Алеша прошествовал в Россию, и хотя имел только тринадцать лет тогда, но рост его и сила были чрезвычайны. Дубина и жреческий нож составляли его оружие. В полях литовских уже он находился, где в то время обитали аланы, народ храбрый славенского отродия. Увидел он, продолжая путь, на утренней заре раскинутый в лугах шатер и близ оного стоящего коня богатырского. Доспехи и оружие висели на воткнутом коле, и связанный невольник караулил вход. Любопытствуя узнать, кто был сей вверивший безопасность свою невольнику и что за глупец, имеющий способность уйти и, однако, караулящий того, кто ему связал руки, подошел он тихо к самому шатру. Невольник дремал, но, увидя незнакомого, хотел было закричать. Тот показал ему свой жреческий нож и принудил к молчанию. «Кто ты?» – спрашивал Алеша тихим голосом. «Я русский», – отвечал невольник пошептом. «Ты – дурак», – продолжал Алеша. «Нет, – говорил тот, – я служил князю Киевскому начальником над тысячью всадников». – «О! одно другому не препятствует, – подхватил Алеша, – бывают ваши братья, коим жалко было бы доверить и тысячу свиней. Для чего караулишь ты того, кто тебя связал? Ноги у тебя свободны, что мешает тебе бежать?» – «Какое средство бежать? Знаешь ли, кто меня связал? Здесь в шатре опочивает Царь-девица. Богатыри не выдерживают её ударов, а конь её сможет отыскать меня одним духом, хотя бы я ушел за тысячу верст. Она ездит по свету, побивает богатырей и недавно, проезжая Русскою землею, наделала ужасные разорения. Богатыри наши Добрыня Никитич и Чурило Пленкович не случились на тот час, ибо поехали на игры богатырские к князю Болгарскому. Меня послали против неё с тысячью воинов и думали, что нам легко будет управиться с женщиною. Мне приказано было привезти её живую в Киев, но она перелущила всех моих всадников и меня самого взяла в плен. Два месяца я должен стеречь вход её шатра. Днём я хожу свободен, а на ночь она меня связывает. В первый день покусился было я уйти, но Царь-девица догнала меня и отвесила мне ударов пять плетью, от коих я с неделю с места не вставал, и поклялся больше не бегать». – «Беги ж теперь, – сказал ему Алеша, – я останусь на твоем месте» – и развязал ему руки, укрепленные верёвокой шелку шемаханского. Невольник не долго думал и скоро стал невидим, а освободитель его подошел к коню, погладил его и подсыпал ему из мешка белой ярой пшеницы. Конь доволен был сею ласкою, начал спокойно кушать и не заржал ни разу.

«Посмотрим сию богатырку, – говорил Алёша сам себе. – Чудно, если не солгал тысяцкий киевский!» И входил в шатер с твердым намерением отмстить за обиду той земли, где отец его был в чести и славе. «Жалко будет, – думал он, – если девка это сильнее тех, кои в Порусии раскладывают огонь пред святым дубом». Он приблизился к кровати. Девица спала крепко. Сама Лада, богиня любви, не имела столько прелестей, сколько представилось ему. Он был поражен и должен уже был отмщать и за себя. Похваляют осторожность – её-то употребил и Алеша Попович. Он привязал к кровати весьма тихо, но крепко руки и ноги разметавшейся красавицы и учинил приступ. Видеть и целовать её было необходимо. Богатырка пробудилась, гнев её описать невозможно. Она старалась разорвать веревки, но Алеша помогал оным руками. Она кляла, ругала дерзкого, но принуждена признаться побежденною. Нахал играл её прелестями, смеялся её клятвам, запрещал ей связывать руки русским тысяцким и, взяв её оружие и доспехи, уехал на её коне. Раздраженная богатырка кричала ему вслед, что он не скроется от её мщения, хотя бы ушел за тридевять земель, что она вырвет его сердце из белых грудей. Победитель ответствовал, что нет ей нужды искать его столь далеко, что в Киеве найдет его к своим услугам, и погонял коня.