А шемаханцам и халдейцам, и иным всяким Кондрат Кузьмич такой дружбы не оказал, потому как у них почет пожиже и пониже, а у которых и вовсе почета нет. Оттого к их благочестивым домам охрану не выставили, и сие упущение бритые головы на свой интерес обратили. В одну ночь опять факелами снарядились, железки отточенные по карманам рассовали и пошли на погром. В ближнем молитвенном доме шемаханцев двери вынесли и давай топтать все кругом с воплями за святое озеро, супротив власти и иноплеменцев. А их там тоже не голыми руками встретили, оказали малый отпор, да на много сил не хватило. Бритые головы шемаханцев побили, на ребрах у них потоптались, а иных совсем порезали, окна пораскололи и поджог в конце устроили. А сами разбежались. Шемаханский дом чуть повыгорел, а так его загасить успели. Только и после этого шемаханцам охраны не дали, потому как они возлияния на Кондрат Кузьмича и малых городских шишек не имели, а это много значит. Но все равно в газете шумели и шемаханцев письменным видом всячески ублажали. А один важный шемаханец, не то халдеец громогласно предложил виноватое во всем святое озеро обнести стеной и замуровать навечно, чтобы даже им самим негде было ноги мыть. И совсем незачем, говорит, доставать оттуда выдуманный город, это, говорит, лишние расходы для государства. А как перекачка воды из озера была уже в самом разгаре, ему даже отвечать не стали, только подивились шемаханскому скудомыслию в государственных делах. А что озеро виноватое, в этом многие согласие нашли.

После этого бритые головы на несколько времени остыли и деятельность свернули, пока милиционерия и специальные люди главного разбойного дознавателя Иван Сидорыча порядок изображали. А когда порядок изобразили, бритые головы снова бесчинство совершили, в другом халдейском молитвенном доме. Только там никого не было, и резать никого не получилось, а вместо этого они нашли у халдейцев в шкафу богатое собрание оружия, разных пистолей с патронами и бомб. Все это бритые головы себе забрали, а благочестивый дом опять спалили и загнутые кресты вокруг намалевали. После этого шемаханцы и халдейцы впали в истеричность и тоже кого-то принародно зарезали. Но им быстро усмирение сделали, потому как рука у Кондрат Кузьмича крепкая, а у Иван Сидорыча длинная.

А Башке, Студню и Аншлагу шемаханцев бить надоело, и они стали чего ни то новое изобретать в сражении за святое озеро. А приглядели для себя пришлых наемных работников, девятерых из ларца, одинаковых с лица, которые за городом строили олигарху Горынычу нарядную домину. После того явились перед Вождем и говорят:

– Пойдем громить девятерых из ларца, одинаковых с лица, пусть убираются отсюда.

А Вождь отвечает:

– Этих я знаю, они Горынычу дом строят, а он кровососам народной жизни противник, сам в мэры выбирается и за святое озеро стоит, чтобы на нем полезный курорт сделать.

Они ему говорят:

– Не нужен нам никакой курорт, а сам он первый кровосос, крематорий его над городом неприлично торчит, и у всех уже от этой коптильни свербит.

Остальные бритые головы им поддакивают и тоже на одинаковых с лица зуб точат.

– Нет, – отвечает Вождь, – громить Горыныча нельзя. Мало ли что он вам не нравится.

– А тебе, выходит, нравится, – говорят. – А может, ты у него на побегушках бегаешь?

Этого Вождь стерпеть уже не мог и отвечает:

– Вам, такие-сякие, я покажу побегушки. А чтобы вы не роняли мое представительство перед всеми, я теперь не буду вас останавливать. Сам с вами пойду, но участвовать не буду, потому как это против моего слова.

А по правде говоря, струхнул Вождь и побоялся изобличения, оттого согласился идти громить девятерых из ларца, одинаковых с лица. Все ж не на самого Горыныча покушаться.

Так и сделали. Пошли и побили Горынычевых строителей, а в нарядной домине стекла порушили и лужайку вытоптали, загадили да крестом загнутым все увенчали. А как у Горыныча свои лихие, разбойные люди на содержании состояли, то бритые головы опять на время попрятались у себя в домах и на улицу сколько-то дней носа не совали. Сам же Горыныч, по слухам, осерчал за свою нарядную домину, но не так сильно.

Вождь с того случая к Башке стал подозрительный и все хотел над ним власть показать, да Башка ему не давался и перечил во всем. Студень и Аншлаг тоже за Башкой подтягивались, командиром только его признавали. И Вождю с того урон репутации делали среди остальных бритых голов.

А кудеяровичи смотрели на их бесчинства да плевались семечками. У кого у самих руки чесались, только несолидно было уже голову забривать. А кто поперек им говорил, что надо в городе осадное положение устроить и все патриотическое мелким гребнем да крепкой рукой вычесать. А до мордобоя тоже доходило.

Коля наконец к вере отцов прибился и пребывал теперь в осветлении души. Из крещального тазика вышел еще больше обрадованный и возгоревшийся, а поп на него глядел и в бороду улыбался. Из своей сараюшки Коля каждое утро на службу приходил и свечки аккуратно расставлял, ликам кланялся да в общение с угодниками мысленно входил. А как просить у них ему пока нечего было особо, то просто здоровался с ними и спрашивал, не знают ли они Черного монаха. Они молча на него глядели в ответ, и Коле ясно делалось, что они знают, только пока не скажут. А, верно, так надо было для его испытания.

На третий день Коля пошел тетку навещать, если это она была, и делиться с ней осветленностью. Адрес Школы кладознатства прочитал в листке с приглашением, который в городе нашел, и отправился, нарвавши на газоне мелких цветков. А тетку эту Коля с детства боялся и не любил, оттого как она была скрюченная, усатая и пугала его своими нашептываньями да странными запахами. Кто ее знает, откуда она взялась, а только Колин отец ее родней не признавал и все время из дому гнал, когда приходила. А родительница наобратно ее жалела за скрюченность и советы у тетки спрашивала на разные свои женские и лечебные темы, да от ее ворожбы сердцем заходилась и в бледность впадала. Но это все ничего, кабы родитель от тоски не запил. Да так крепко в конце запил, что матушка к тетке в ноги кинулась и умолять стала. Та за лечение сразу принялась, наговоры над бесчувственным шептала, травой вонючей окуривала, идолище поганое притащила и под кровать запрятала. А не помогло. Родитель от такого усилия к себе совсем в безжизненность впал, ходил, будто полнолунник, да так и в могилу сходу зашел. Тетка после этого в доме объявляться перестала, а потом Коля сам в Дырке пропал.

Но теперь он на тетку зла совсем не держал, потому как отеческая вера не велела, а годов много минуло, да еще, может, и не она это.

Вот Коля в Школу кладознатства пришел и стал осматривать. А в дверях сказал, что по личному касательству к самой матушке Степаниде, его и пропустили. Погулял Коля по этажу, зашел на верхний, а везде вывески указующие висят и с Колей будто разговаривают. Одна говорит: «Как правильно устраивать клад», а другая ее перебивает: «Как правильно снимать заклятие с клада», а третья вообще сплеча рубит: «Техника кладобезопасности». А это они обозначают, каким предметом занимаются за каждой дверью, догадался Коля. Но тут его остановили и спрашивают, кто таков и по какому делу. Он опять сказал по какому, а в ответ ему говорят, что матушка Степанида теперь в своих депутатских апартаментах обретается. Тогда Коля спросил адрес и пошел опять искать воображаемую тетку.

А в депутатских апартаментах у него первым делом стребовали документ, да по старому и недейственному пропускать наотрез отказались. Коля в огорчении сел на стул и стал ждать, когда тетка сама на выход придет. А как вид у него был не очень и документ недейственный, то позвали милицию, чтобы дозналась и порядок навела. Тут его совсем бы в оборот взяли, только Степанида Васильна сама собой вдруг объявилась, и Коля к ней кинулся для спасения. Да по пути надежду растерял: всенародная депутатка на скрюченную тетку-знахарку никак не походила, а была вся из себя разлелеянная и кудлатая. Но он все равно заорал ей «тетушка!», а Степанида Васильна тут возьми да и признай его, невзирая на Колины дальние странствия. Сразу милиционерию от него погнала, под руку уцепила и обратно в свой апартамент повела.

Коля по дороге в себя приходит и на тетку смотрит, и кажется ему, что точно она, а он не признамши ее из-за кудлатости, да к тому же общая распрямленность Степаниды Васильны глаза ему поначалу отвела. Вот он цветки ей в дар отдал и спрашивает:

– Отчего это вы, тетушка, раньше будто скрюченная были, а теперь вроде разогнувшись?

– Так время такое было, племянничек, – отвечает она, – кого не скрючивало? А теперь у нас эпохальность совсем другая, распрямленная.

И велит тут секретарской девице принести разного аппетитного угощения для дорогого племянника, а цветки в воду воткнуть. У самой же по лицевому фасаду видно, что рада близкой душе. А Коля ее про матушку свою повыспросил да узнал, что деревню их Захар Горыныч спалил, когда крематорий сооружал, а был ли там кто живой в ту пору, то совсем неизвестно. Может, и был. А как родительница Колина пропала после этого без следа, значит, сожглась вместе с домом, такая вот грусть. Коля тут опечалился да поведал коротко о своих заморских хождениях и о том, что вернулся припасть к отеческим корням. А тетка его за это похвалила.