– Войцех! Войцех! Войцех!

Старик кивнул головой и сказал:

– Гость идет.

– Гость! Гость! Гость! – пронзительно закричал скворец.

И тут как раз подошел Петр.

– Здорово!

– Здорово! – отозвался Войцех.

– Здорово! – повторил скворец.

– Ишь ты, какая умная птица! – удивился Петр. – Небось органист говорить ее научил?

– Э, нет! Сам научил. Человек я старый, одинокий, родные все поумирали – поговорить не с кем. Так хоть с птицей, тварью бессловесной, перемолвиться! А ты зачем ко мне пожаловал?

– Соха мне нужна, да покрепче!

– Ого! Кому ж ты пахать собрался?

– Никому. Себе самому да ребятишкам. Посею на том клочке, что пустошью зовется.

– Ну? – удивился Войцех. – Ту землю не то что сохой – пушкой не разобьешь. Закалянела она, залежалась… Трудная это работа.

– Трудная! Трудная! Трудная! – заверещал скворец и стал охать, кряхтеть, как смертельно усталый человек.

Он и это умел. У Петра засосало под ложечкой и руки совсем было опустились, но он встряхнулся и сказал:

– Это верно, земля у меня как камень, зато мужик я сильный и работы не боюсь! Вот и ладь соху по мне – покрепче! – Рассмеялся и сжал кулаки, показывая свои жилистые руки.

– Коли так, будет тебе соха! – сказал Войцех.

– Будет! Будет! – закричал скворец и весело забил крыльями. У Петра глаза загорелись, силы в нем так и заиграли. Расправил он плечи и заговорил горячо:

– Сделай мне, Войцех, такие рукояти, чтоб я налег и все камни, какие есть, выворотил! А сошник – чтобы как солнце горел да поглубже входил, борозду для зерна готовил. И отвал получше, чтобы пласты играючи отваливал да ровнехонько друг подле друга клал. И рассоху, и колёсца, и обжи – все побольше, покрепче да попрочнее! И дерево бери не из чащи, а с полянки, где жаворонок пел и свирель играла, где воздух вольный, как в поле… Вот какую мне соху сделай!

– Соху! Соху! – пронзительно закричала птица, заглушая Петра.

Войцех улыбнулся добродушно и кивнул седой головой.

– Будь по-твоему, – сказал он, когда умолк скворец. – Будь по-твоему! Я какую хочешь соху могу сделать – и для лентяя, и для труженика, и барскую, и мужицкую… И такую могу, что, как в масло, будет в землю входить, пускай там хоть камень на камне!

– В добрый час! – молвил Петр, развязывая тряпицу с деньгами. – Вот все, что у меня есть. Да заодно и борону сделай. – А как же! Будет борона зубастая, как волчья пасть. Расчешет землю, как баба кудель. Будь покоен!

– Ну, счастливо, – сказал Петр, у которого уже руки чесались – не терпелось поскорее схватить топор да пни корчевать. – Через неделю приду за сохой!

– Приходи! – сказал Войцех.

– Приходи! Приходи! – закричала птица вслед Петру, который так быстро зашагал домой, словно помолодел лет на десять.

Дивились люди, проходя мимо пустоши: что за человек там от зари до зари пни корчует, терновник рубит, ветки да камни носит и на меже складывает, полынь, коровяк косит, сорняки выпалывает? Остановятся и глядят на работника, а у того глаза сверкают и пот по лицу струится, будто он с медведем один на один схватился и не уступает.

– Разогнул бы спину, отдохнул маленько, – говорили мужики.

А Петр в ответ:

– Не работа спину гнет, а лень да нищета.

Идут мимо девушки, посмотрят и скажут жалостливо:

– С вас и так уже пот градом льет. Отдохните малость! – Не польешь ее, землицу, потом – и хлебушка не поешь! – отвечает Петр.

Идут бабы, удивляются, головами в красных платках качают:

– Господи! Да вы зря тут надорветесь и хлебца своего не отведаете!

А Петр в ответ:

– Не я, так другие отведают. Человек сегодня жив, завтра мертв, а земля навеки останется!

Но как бы Петр ни трудился, без гномов ему бы ни одного камня не сдвинуть, ни одного пня не выкорчевать. Правда, гномы прятались от него, и он, не видя их, сам себе удивлялся.

– Ого! И откуда во мне такая силища? – говорил он, выворачивая огромный пень, на целую сажень ушедший корнями в землю. – Тут на четырех мужиков работы хватило бы, а я один справляюсь. Не знал он, что рядом целая толпа гномов суетится: пень изо всех сил тянут, лопатами подкапывают, корни подрубают – только щепки летят. Петр один раз топором взмахнет, а они – десять, вот и спорится работа. Наляжет Петр на камень – что такое? Камень здоровенный, а он его шутя катит.

Невдомек ему, что вместе с ним гномы камень подталкивают: он раз толкнет, а они десять!

Вот как они ему помогали.

И работа у Петра кипела.

Через неделю не узнать было пустоши. Навстречу утреннему солнцу выглянула освобожденная от камней и корневищ, от кустов и сорняков земля. Перед мазанкой чернели большие смолистые пни – печь зимой топить, на межах высились кучи хвороста и терновых веток. Только кое-где с краю торчал куст шиповника, обозначая границу поля, а само поле лежало чистое, ровное – все кочки срыты, все ямы засыпаны, – и над ним порхает жаворонок, заливаясь звонкой песней, будто серебряные гусельки зорю играют. Пришел Петр с новой сохой на свою полоску и заплакал от радости. Сняв шапку, упал на колени и поцеловал отвоеванную землю. Потом налег на рукояти и вонзил в нее широкий, острый сошник, ярко горевший на солнце. – Гей ты, поле мое, поле! – воскликнул он.

«Гей ты, поле!…» – ответило эхо с лесной опушки. Там, на краю поля, радуясь на своего пахаря, пели и плясали веселые гномики. Сам король Светлячок прикоснулся золотым скипетром к новой сохе, благословив ее на мирный и радостный труд.

Возвращаясь вечером с пахнущего свежей землей поля, Петр вспомнил, как грязно у него дома, и приуныл. В поле чистота и благоухание, небо как голубое озеро, в котором днем купается солнце, а вечером месяц плывет в ладье, высекая искры серебряным веслом, и каждая искра вспыхивает яркой звездочкой, а в хате грязь, запустение, все черно от копоти и пыли, всюду сор.

«В лесу и то красивей, – думал Петр. – С деревьев дикий хмель свисает, а в хате паутина из угла в угол протянулась. На вороне перья ясной синевой отливают, а у нас с ребятишками рубашки заскорузли от грязи. Даже у ящерицы спинка чистая, на солнце блестит, а мои мальчишки такие чумазые, хоть репу сей».

Повесил голову Петр, вздохнул и толкнул дверь хаты. Но что это? Его ли это хата? Печка выбелена, паутина обметена, лавка, стол, табуретки вымыты, сора как не бывало. И убогая хатенка сразу веселей стала и нарядней.

Протер Петр глаза: померещилось, что ли? Да нет: хата на прежнем месте стоит, а в ней все чистотой сверкает.

– Кто же это здесь хозяйничал? – спросил Петр.

– Марыся и мы! – весело крикнул Куба.

У Петра сердце смягчилось. Он словно оттаял. Обнял он всех троих детей, а увидев, что у Войтека и Кубы волосы гладко причесаны и лица умыты, даже поцеловал их.

А тут и ласточка прилетела – птенчиков покормить. Три раза влетала – и улетала обратно, не узнавая хаты! Наконец, увидев, как чисто стало, весело защебетала:

Песенка не очень-то складная, но ведь ласточка – всего лишь деревенская простушка и не умеет петь по-ученому. Зато как легко и радостно на душе от ее немудреной песенки!

И Петр тоже почувствовал себя легко и радостно. Потный, грязный после целого дня работы на жаре, он взял ведро, пошел к колодцу, чисто вымыл лицо и руки, пригладил чуб, отряхнул одежду и весело подсел за стол к ребятишкам, которые ели картошку.

Никогда раньше отец не умывался перед ужином, не смотрел на них так ласково, и мальчики удивлялись не меньше ласточки. – Должно быть, праздник скоро, – в раздумье сказал Войтек.

– Отец, наверное, поедет поросенка покупать, – заметил Куба. И в ожидании праздников и поросенка они ходили важные, чинно ступая босыми ногами, живот вперед, руки за спину, голова кверху поднята, вихры водой примочены – самим на себя чудно смотреть. Раньше Петр не любил бывать с ними, прогонял, чтобы не видеть, какие они голодные да оборванные. А теперь брал с собой в поле, сажал на межу и, слыша их звонкие голоса, отирал пот и шептал с улыбкой:

– Мне тяжело, зато вам легче будет!

День угасал. Огромный солнечный диск склонялся к горизонту, озаряя небо розовым закатным светом.

А от леса надвигалась золотая лунная ночь, волоча за собой туманно-серебристый шлейф. В росистых травах закричал дергач; из лозняка у лесной опушки заухала выпь; на запад тянулась вереница журавлей, оглашая воздух протяжным курлыканьем.

Наступил таинственный, загадочный вечер накануне Ивана Купалы; в этот вечер люди понимают речь зверей, птиц и растений. Петр допахивал поле, покрикивая на лошадь, и его зычный, веселый голос разносился далеко вокруг:

– Но!… Но, Малютка!… Но!…

Долетал отцовский голос и до детей, сидевших на росистой траве, напротив большой кучи хвороста и терновника, черневшей в вечерних сумерках. Склонившись друг к другу, они тихонько дремали. Огромное угасающее солнце, надвигающаяся ночь, омытая росами, словно мягкие серебристо-золотые крылья, обнимали их, навевая сон.