Вася сказал, что не очень разбирается, Просто знает, как некоторые из них называются. И любит их разглядывать, когда по телевизору показывают большой оркестр. И признался:
— Бывает, что он еще играть не начал, а у меня внутри… ну, уже будто музыка, только непонятно какая…
— Да, Василий Олегович, кажется, на роду тебе написано быть музыкантом, — вставил свое суждение Акимыч.
— Да ничего не написано! У меня же слуха нету!.. А когда вижу оркестр, кажется, будто вокруг тайна какая-то. Откуда она, вся музыка берется…
— Слух у тебя есть, только внутренний, — решил Филипп. — Ну а если он даже не прорежется, это не беда. В музыке семь нот, в радуге семь красок. Красками можно такую картину написать, что будет звучать, как симфония…
— Как твой «Незнакомый город»? — сказал Вася (он давно уже был с Филиппом на ты).
— Ну… может быть. Не знаю — смутился Филипп. — А ты считаешь, что он звучит?
— Еще бы!
— Спасибо, порадовал… Но я не о том. Я насчет красок… Может, хочешь попробовать?
— Я… не знаю.
Вася хотел. Было интересно, как это из-под кисти выходят облака, деревья, волны, дома и целые сказочные города? Но… страшновато. Вот не получится ничего, и Филипп с Акимычем станут его утешать.
Филипп, кажется, понял.
— Ну, смотри. Как захочется, скажешь… А я сейчас, с ходу, придумал картину. Будто ты ее нарисовал словами…
— Я же ничего не рисовал!
— Ты сам не заметил… Называется «Мальчик и музыка». Знаешь, что там будет? Вечерняя… нет даже ночная улица с огоньками в старых двухэтажных домах и с луной за деревьями и облаками. Луна эта все освещает, но не сильно, туманно. А посреди улицы стоит мальчик, спиной к нам…
— Как на той картине?
— Да. Но не совсем так. И он покрупнее…
— А при чем тут музыка?
— Подожди… Он стоит, запрокинув голову, а перед ним в лунной полутьме — громадная, выше домов и деревьев, скрипка. Она видна не очень ясно, размыто, но все же понятно, что это скрипка…
— А громадная, потому что музыка тоже громадная, да?
— Видишь, ты все понимаешь! Да… И мальчик смотрит на нее и будто пытается что-то разгадать. Или прочувствовать до конца… А полумрак и облака слегка клубятся, и словно образуют очертания других инструментов. Даже не очертания, а намеки…
— Здорово, — вздохнул Вася. Он будто увидел картину своими глазами. — А когда начнешь?
— Не знаю, надо сперва, чтобы яснее сложилось в голове… Я думаю, что, может быть, это будет немного в манере Марка Шагала… Слышал про такого художника?
— Не-а, — честно сказал Вася.
— Я тебе сейчас покажу его картины, — засуетился Акимыч и начал вытаскивать из-под койки папки.
Конечно, Вася не только торчал в каюте и разговаривал. Он облазил весь пароход. В машинном отделении пахло болотистой водой, и кто-то, кажется, шевелился за обросшими мохнатой ржавчиной котлами и шатунами. В каютах с выбитыми стеклами стоял какой-то особый «древне-пароходный» запах — смесь теплого старого дерева, превратившейся в чешую краски и угольного дыма, которым когда-то пропиталось ветхое судно.
Вася бегал по палубам, крутил в рубке у Филиппа штурвал, карабкался по громадным лопастям омертвевших гребных колес, загорал на могучем колесном кожухе с облупленной черной надписью «БОГАТЫРЬ» и вообще резвился как хотел. Только в колокол он ударил всего один раз. И то с разрешения Акимыча. Акимыч относился к этому строго, объяснял, что «просто так не брякают, это неуважение к судну; удар в колокол — это всегда серьезный сигнал».
Колесо в конце концов стало обижаться: «Ты на мне совсем перестал ездить, бросаешь в каюте!»
«Да что ты! Я хочу, чтобы ты отдохнуло!»
«А я не люблю отдыхать. Я не устаю.»
«Ну, поехали!» — И Вася начинал гонять на Колесе по пароходным коридорам.
Иногда разговоры Акимыча, Филиппа и Васи слушали кот Степан и воробей Крошкин. Они тоже обитали на «Богатыре». Степан жил здесь уже несколько лет, а Крошкин появился нынешней весной. Его загнали сюда сердитые вороны со свалки. Бедняга чуть не попал из огня да в полымя. С размаха влетел в открытое окно каюты, а здесь на него кинулся тощий серый кот. Воробьиные нервы не выдержали, Крошкин брякнулся без памяти — прямо к домашним башмакам Акимыча, сделанным из обрезанных валенок. Акимыч башмаком дал Степану пинка, а воробья взял в ладони и тепло задышал на него. Тот открыл один глаз.
— Ишь ты, ожил! — обрадовался старик. А коту, который сидел в углу, отчаянно махал хвостом и сипел от обиды, сказал: — Ты что это себе позволяешь, террорист недорезанный! Существо прилетело за помощью, а ты…
Потом он долго выхаживал Крошкина, а со Степаном вел ежедневные воспитательные беседы. И у кота, видимо, проснулась совесть. Он перестал думать про воробья, как про добычу (да и больно надо, мяса все равно никакого, только перья да кости!). В конце концов они привыкли друг к другу и стали приятелями. Бывало, что даже угощались из одного блюдца жареной рыбой или гречневой кашей. Кот подгребал пищу растопыренной лапой, а воробей тут же клевал крошки.
Но иногда они все же ссорились. Начинал обычно Крошкин. Усевшись под потолком награждал кота сварливым чириканьем.
— Старое поминает, — объяснял Акимыч. Он утверждал, что понимает разговоры воробья и кота. — Говорит: «Сейчас-то ты ласковый, мур-мур, а помнишь, как мне в спину чуть все зубы не воткнул? У меня с тех пор каждую пятницу сердечные приступы и неожиданная икота. Воробьихи пугаются, не могу ни с одной познакомиться. Вместо «чик-чирик» получается «чир-ик-ик», а это по-воробьиному даже неприлично сказать, что такое…»
Вася, сидя на стариковой койке, от смеха взлягивал ногами.
— Мр-р-мя… — недовольно реагировал на упреки Степан. Акимыч переводил:
— Говорит: «Сколько можно про одно и то же! Ты, — говорит, — влетел без всякого предупрежденья, а я что должен? Я же кот, а не мышонок, у меня природный охотничий инстинкт!» А Крошкин ему: «Вот от того на Земле всякое свинство и случаются, что никто не хочет свои инстинкты держать под замком…»
Степан возражал, что никакого свинства не было. Ведь не свинью он хотел сцапать, а воробья. Значит, в крайнем случае — «воробьинство». Крошкин, однако, заявлял, что свинство всегда свинство, независимо от размеров добычи.
— Да ладно тебе, Кроха, — урезонивал воробья старик. — Ведь Степа давно осознал…
Вася однажды вспомнил:
— У нас в классе есть Шурик Кочкин, а у него крыс Вовчик. И этот Вовчик живет дома с котом Тимофеем как брат родной. Даже спят вместе. Потому что Тимофея взяли в дом котенком, когда Вовчик был уже пожилым. Котенок же не будет охотиться на большущего крыса, вот и привыкли друг к другу. А теперь Тимофей вот такой зверь, громадный и пушистый. Красавец… — Вася глянул не Степана и торопливо добавил, чтобы тот не обиделся: — Степа тоже красивый…
Но Степан, по правде говоря, вовсе не был красивым. Пыльно-серый обшарпанный кот бродячего вида. Вася иногда думал: уж не тот ли это кот, который повстречался ему сперва в джунглях на пустыре, а потом у мусорного бака? Наконец Вася решился. Рассказал об этих встречах старику и попросил:
— Акимыч, узнайте у Степана: он это или не он? Вы ведь умеете говорить с ним!
Акимыч поговорил и сообщил:
— Степа отвечает уклончиво: может, он, а может, и не он. Такая уж хитрая у котов натура.
Вася вздохнул и почесал у Степана за ухом.
— Мр-мя… — дипломатично отозвался тот.
С Крошкиным было проще, он сразу признал Васю за своего. Садился на плечо и на голову, чирикал что-то неразборчивое, но дружелюбное. Иногда на «Богатырь» залетали и другие воробьи, галдели в листьях березы. Но Крошкина Вася узнавал среди них сразу: у того на затылке торчал хохолок. Видимо, весною перышки как приподнялись от всяких страхов, так больше и не опустились…
Крошкин был на пароходе просто жильцом. А Степан считался на службе. Каждые сутки он нес ночную вахту. Устраивался под судовым колоколом и одним глазом дремал, а другим чутко следил: нет ли злоумышленников. Если кто-то появлялся на берегу и, вроде бы, хотел переправиться на пароход (вброд иди по тросу). Степан когтями дергал рында-булинь: бом-м! И Акимыч просыпался и выскакивал из каюты с заряженной пищалью…
А еще Степан любил слушать, как Филипп играет на гитаре. Садился у него под боком, сладко жмурился и шевелил загнутым кончиком тощего хвоста.
Вася тоже любил слушать гитарные переборы. Но его беспокоило то, что день ото дня струны звучали все печальнее. Вася догадывался, в чем тут дело.
Однажды он оказался в рулевой рубке один (Филипп зачем-то ушел на берег). Там стояли на палубе повернутые к стенке холсты. Филипп не любил, когда смотрят его работы без спросу. Но сейчас Вася не выдержал и повернул к себе ближний холст: вдруг на нем уже готовая (или почти готовая) картина «Мальчик и музыка»?