В ответ послышался нежный звон:

— Впусти меня, Питер.

Динь! Питер распахнул дверь. Динь влетела в комнату, вся растрёпанная и взволнованная, лицо её раскраснелось, а платье было заляпано грязью.

— Что случилось?

— Ни за что не отгадаешь! — вскричала Динь. — Попробуй догадайся с трёх раз!

— А ну, выкладывай! — заорал Питер.

И в одной сбивчивой фразе, длинной, как бумажная лента, которую фокусник в цирке вытягивает изо рта, она рассказала ему о том, что пираты схватили Венди и мальчиков.

Сердце бешено запрыгало у Питера в груди. Венди связана, Венди на пиратском корабле! Та самая Венди, которая так любила, чтобы во всём был порядок!

— Я спасу её! — крикнул он и бросился к оружию.

В этот миг ему пришло в голову, что он может ещё и порадовать Венди. Он может принять лекарство.

И Питер взял в руки стакан с роковым напитком.

— Нет! Нет! — взвизгнула Динь.

Она слышала, как, пробираясь по лесу, Крюк бормотал что-то о том, что он сделал.

— Но почему?

— Лекарство отравлено!

— Отравлено? Кто мог его отравить?

— Крюк!

— Ерунда! Как он мог сюда попасть?

Увы, на это Динь не могла ничего ответить, ибо даже она ничего не знала о мрачной тайне Малышового дерева. И всё же она своими ушами слышала, что говорил в лесу Крюк. Сомнений быть не могло. Лекарство было отравлено.

— К тому же, — сказал Питер, — я никогда не смыкаю глаз!

И знаешь, он сам верил своим словам.

Тут он поднёс стакан ко рту. Что толку спорить? Нужно было действовать! С быстротою молнии Динь подлетела к стакану и осушила его до дна.

— Как ты смеешь? Это моё лекарство! — возмутился Питер.

Но Динь не отвечала. Она пошатнулась в воздухе и начала медленно падать.

— Что с тобой? — ахнул Питер. Ему вдруг стало страшно.

— Да, оно отравлено, — прошептала Динь. — И теперь я умираю.

— Ой, Динь, ты его выпила, чтобы спасти меня?

— Да.

— Но почему, Динь?

Крылья уже не держали её, но последним усилием она вспорхнула ему на плечо и ласково куснула его в подбородок.

— Болван! — шепнула она ему на ухо. Шатаясь, она долетела до своей комнатки и повалилась на кровать.

В отчаянии Питер упал возле неё на колени — голова его почти закрыла вход в нишу. Свет её с каждой минутой слабел, и Питер знал, что, когда он совсем померкнет, Динь не станет. Ну а ей было очень приятно, что он плачет; она подставила ему под подбородок пальчик и смотрела, как слёзы капают на него, а потом на пол.

Она что-то шептала, но так тихо, что поначалу он не мог разобрать её слов. Наконец он понял. Она говорила, что, верно, поправится, если дети верят в фей.

Питер взмахнул руками. Была уже ночь, и дети были так далеко, но он позвал всех, кому сейчас снился Нигдешний остров и кто поэтому был гораздо ближе к нему, чем ты думаешь: мальчиков и девочек в ночных рубашках и голых негритят, спящих в люльках, подвешенных между пальмами.

— Вы верите в фей? — крикнул он.

Динь даже привстала на кровати, до того ей не терпелось узнать, как решится её судьба.

Вдали зазвучали голоса. Ей показалось, что они кричат: «Да! Да!» Но вдруг она ошиблась?

— Как по-твоему, что они кричат? — спросила она Питера. И тогда он крикнул во весь голос:

— Если верите, хлопните в ладоши! Не дайте Динь умереть!

В ответ раздались громкие хлопки. Раз, два, три… Сколько их! А вон там не хлопают… А там даже свистят…

Внезапно хлопки смолкли: верно, испуганные мамы кинулись к кроваткам своих детей, чтобы узнать, что случилось. Но Динь была спасена. Голос её окреп, потом она спрыгнула с кровати, и вот уже носится по комнате, задорная и дерзкая, как прежде. Ей и в голову не пришло поблагодарить тех, кто её спас, зато ей бы очень хотелось надрать свистунам уши!

— А теперь надо спасать Венди!

Из-за облаков показалась луна. Она увидела Питера в тот миг, когда он вылезал из своего дерева; отправляясь в столь опасное путешествие, он разделся почти донага и вооружился до зубов. Конечно, он предпочёл бы, чтобы ночь была не такая лунная. Тогда он мог бы лететь низко над землёй, и ничто не ускользнуло бы от его взора; но сейчас тень его в неверном свете луны разбудила бы птиц, спящих на деревьях, предупредив бдительного неприятеля о его приближении.

Теперь он горько пожалел о том, что населил свой остров птицами с такими замысловатыми именами: они совсем дикие, и с ними очень трудно договориться.

Пришлось ему ползти по земле, как индейцу — к счастью, он это делал великолепно. Но только куда ползти? Он вовсе не был уверен в том, что пираты переправили детей на корабль. За ночь выпал снежок и занёс все следы. На острове царила мёртвая тишина, будто Природа, ужаснувшись недавнему кровопролитию, безмолвно застыла на месте. В своё время Питер обучил детей некоторым лесным обычаям, которые сам он узнал от Тигровой Лилии и Динь-Динь, он не сомневался, что в час испытаний дети вспомнят о них. Малыш, если только представится случай, выжжет, скажем, пометки на деревьях. Задира будет швырять семена на дорогу, ну а Венди бросит свой носовой платок где-нибудь на самом виду. Но для того, чтобы увидеть эти знаки, нужно было дождаться утра, а Питер не мог ждать.

Мимо проползла Крокодилица, и опять всё затихло — ни звука, ни шороха, но Питер знал, что его подстерегает смерть. Может, она прячется вон за тем деревом? А может, накинется на него сзади?

И он произнёс страшную клятву:

— На этот раз Крюк или я!

Он то полз вперёд, словно уж, а то перебегал освещенные луной полянки; он прижимал к губам палец, а другую руку держал на кинжале. Он был ужасно счастлив.

Над бухтой капитана Кидда, в которую впадает Пиратская река, мигал зелёный огонёк — там стоял на якоре пиратский бриг «Весёлый Роджер», злодейское судно, заросшее грязью до самого трюма, отвратительное, словно усыпанная окровавленными перьями земля. Он давно уже наводил ужас на те широты, и сторожить его было совсем ни к чему — одно его имя было ему достаточной защитой.

Ночная мгла окутывала бриг, ни один звук не доносился сквозь неё до берега. На бриге царила тишина — только стучала швейная машинка, за которой сидел Неряха. Трудолюбивый и услужливый Неряха! Бедный, трогательный Неряха! Не знаю, почему он был таким бесконечно трогательным, возможно, потому что сам он об этом не догадывался; но даже люди мужественные торопились отвернуться, если он попадался им на глаза, и не раз летним вечером, когда сам Крюк глядел на него, из глаз у него фонтаном брызгали слёзы. Впрочем, об этом, как и о многом другом, бедный Неряха и не подозревал.

Два-три пирата стояли, облокотясь о поручни, наслаждаясь гнилыми испарениями ночи, другие сидели развалясь возле бочек с порохом и играли — кто в кости, кто в карты; а четверо дюжих пиратов, притащивших домик, в изнеможении лежали на палубе и крепко спали, искусно откатываясь то в одну сторону, то в другую, чтобы Крюк, проходя мимо, не хватил их как-нибудь ненароком своей клешнёй.

В глубокой задумчивости шагал Крюк по палубе. Непостижимый человек! Час его торжества настал. С Пэном покончено, мальчишки на бриге ждут казни. Это был самый злодейский поступок с тех пор, как он поверг во прах Корабельного Повара. И, зная, сколь велико человеческое тщеславие, разве мы удивились бы, дружок, если б капитан теперь мерил палубу неверными шагами, вне себя от радости?

Но нет! Поступь его была размеренна и медлительна, она вторила мрачному ходу его мыслей. Крюк был глубоко удручен.

Это нередко случалось с ним в ночной тиши, когда он оставался один на один со своими мыслями на палубе брига. Он был так одинок! Больше всего этот непостижимый человек страдал от одиночества, когда его окружали верные псы. Ведь они были настолько ниже его по своему положению.

Конечно, звали его совсем не Крюк. Если бы я раскрыл тайну его настоящего имени, по всей стране даже сейчас прокатилась бы волна возмущения; но те, кто умеет читать между строк, давно уж, верно, догадались, что он воспитывался в одной из самых прославленных наших закрытых школ. Традиции этой славной школы были для него так же святы, как и умение одеваться со вкусом (собственно говоря, традиции эти во многом и заключаются в том, чтобы одеваться со вкусом). Даже и теперь он никогда не позволил бы себе подняться на корабль в том же платье, в каком брал его на абордаж, а ходил он, конечно, сутулясь, — эта походка выделяла всех, кто когда-либо учился в его славной школе. Но выше всего он ставил хорошие манеры, которые отличают лишь воспитанных людей.

Хорошие манеры! Как ни низко он пал, ему всё ещё было ясно, что это самое главное.

Где-тo в глубине — может, в глубине его сердца? — он слышал тихий скрип, будто скрипели ржавые петли огромных ворот, а потом настойчивый стук, как бывает в бессонную ночь.