Кари-сирота подошла к колодцу, а затем к молодому красавцу, державшему под уздцы своего белого коня. И юноша сказал ей:

— Я помог тебе поднять тяжелый калебас, а теперь вернулся получить с тебя долг. Ты только что здесь говорила своим подружкам, что никто не захочет взять тебя в жены. Хочешь меня в мужья? Это и будет твоей платой! Я Владыка Великой реки, что течет там, за полями.

И он умчал на своем большом белом скакуне Кари-сироту, унес ее в самую глубину Великой реки.

В глубине вод Кари-сирота пережила наяву счастье, которое ей никогда и не снилось, о котором прежде она не смела мечтать.

От царя Великой реки у нее родилось двое детей — мальчик и девочка.

Время шло…

Владыка Великой реки, неизменно добрый и великодушный, был счастлив. Быстро подраставшие дети были счастливы, как и их отец. И только их мать все больше и больше тосковала. Таковы уж мы, дети праотца Адама: даже отсутствие забот в конце концов становится нам в тягость.

Наконец Владыка Великой реки стал замечать, что его нежная жена не так весела и счастлива, как прежде.

— Что с тобой, жена? Отчего ты так печальна, когда остаешься одна? — спросил он как-то раз.

— О мой добрый, великодушный супруг, я бы очень хотела вернуться хоть ненадолго на родину и показать нашим детям деревню, где я родилась и провела счастливое детство, — ведь тяжкие дни, что пришли ему на смену, сделали его для меня еще дороже. И я очень хотела бы, чтобы моя злая мачеха — надеюсь, она еще жива — узнала, как много ты мне дал, как много сделал для меня, бедной сироты.

— Хорошо, жена! — согласился Владыка Великой реки. — Иди с детьми в свою деревню, повидай подруг и злую мачеху — она еще жива. Но помни: никогда ни ты сама, ни твой сын, ни твоя дочь не должны никому там говорить, где и с кем вы живете.

Владыка Великой реки поднял жену и детей на песчаный берег и сказал:

— Возвращайтесь сюда через семь дней, и ты, Кари, трижды кликни: «Ферр ду догг (Ограда сломана)!»

Тогда я выйду и заберу вас.

Кари и ее дети направились в деревню. Дойдя до колодца, Кари показала детям огромный, наполовину ушедший в землю калебас красного дерева, из которого пили ослы, бараны и козы. С этим калебасом Кари ходила по воду по приказу Панды, своей мачехи. Никто не смог его поднять после того, как из него напился белый конь Владыки Великой реки.

Когда Панда-мачеха, старая теперь и сморщенная, подобно коре тамариндового дерева, увидела свою молодую падчерицу, которая стала еще прекраснее, чем была, она упала как подкошенная: ее разбил паралич, язык у нее отнялся навсегда, и она не могла говорить до конца своих дней.

Вокруг Кари собрались подружки (все они были уже замужем), они захотели тотчас узнать, что произошло с нею после того, как огромный змей взвился около колодца и навел на деревню ужас своей песней.

Они восхищались браслетами Кари, ее ожерельями из шариков амбры. Эти украшения были еще крупнее и красивее тех, что когда-то оставила дочери покойница Кумба.

Но Кари будто и не слышала их вопросов и сама усердно расспрашивала подруг о старых знакомых, о смертях, свадьбах, рождениях, которые произошли за это время в деревне. А подружек, так ничего и не узнавших, разбирало любопытство.

Некоторые из них занялись детишками — и ну их ласкать да хвалить. На все вопросы сын Кари отвечал просто:

— Кам (я не знаю)!

Ибо он крепко запомнил слона отца, что «кам!» (я не знаю!) никого еще не приводило к смерти от топора или в тюрьму.

Но его сестра держала язык за зубами только до шестого дня. Затем она рассказала все, что знала (и этого было достаточно!), подругам матери, а те, конечно, не могли удержаться, чтобы не повторить ее слова своим мужьям, как только оказались на супружеском ложе.

На другое утро их мужья пошли на берег Великой реки и один крикнул:

— Ферр ду догг (Ограда сломана)!

Огромный змей появился из глубины вод в тот самый миг, когда прибежала на берег его семья. Но мужчины забили его насмерть. Умирая, он принял человеческий облик Владыки Великой реки и сказал Кари:

— Жена, я был с тобой счастлив. Я и сейчас счастлив тем, что умираю не по твоей вине. Но ты не сумела воспитать свою дочь так, как воспитала тебя твоя мать. Твое кроткое, снисходительное сердце не умело держать в узде ее разум. Так обратись же ты в нежную, слабую горлинку! Всю жизнь ты будешь ворковать на деревьях и крышах хижин:

И сказал дочери перед смертью Владыка Великой реки:

— А ты, что не смогла удержать язык при первом же испытании, — ты никогда больше не сможешь сдерживать слезы, ибо отныне станешь молочаем и всю жизнь будешь плакать, когда к тебе прикоснутся.

Потом, едва слышно, шепнул он сыну:

— А ты вернись в реку, сынок, и оставайся всю жизнь в глубине ее вод.

Сын бросился в реку, и водное царство навеки приняло его.

С тех пор горлинки всегда стонут на деревьях и крышах хижин:

И плачет от легчайшего прикосновения молочай в бруссе и в живых изгородях вокруг полей.

Солнце ушло на ночлег, и все спало мертвым сном. Никто не мог выйти из деревни, никто не осмеливался в нее войти, когда угасали последние отсветы дня.

Не слышно было там-тама на деревенской площади, не состязались на ней по силе и ловкости молодые парни. Площадь оставалась пустынной даже в полнолуние.

Лишь кое-где по дворам приглушенно гудели опрокинутые калебасы и чуть слышно напевали девушки.

Ночью деревня словно вымирала. И все потому, что Гарр-дракон, о котором самые древние старики слышали от отцов своих отцов, — Гарр-дракон вернулся…

Каждую ночь дракон подолгу бродил вокруг деревни. Безлунными вечерами багровые отблески на черном небе указывали его путь тем, кто осмеливался бросить боязливый взгляд сквозь щели соломенного плетня.

От протяжного, зловещего крика дракона прятались под землю все шумы, какие еще слышались в деревне: болтовня женщин и глухой гул там-тамов, низкие голоса стариков и пронзительные крики детворы.

Все смолкало, все искало убежища, когда в сумерках вдруг снова пламенел западный край неба и слышалось продолжительное шипение Гарра-дракона.

И вот однажды в сумерках в жилище старого Бара внезапно хватились самого младшего из детей, по имени Джабу Н’Дав. Долго искали его по всем закоулкам, но так и не нашли. Дрожа от ужаса, — ибо горизонт уже озарился багровыми полосами и вот-вот должен был появиться огнедышащий дракон, — отец и братья мальчика бросились к соседям, но маленького Джабу Н’Дава не было нигде. Больше всех беспокоилась его мать, не раз в сумерках находившая сынишку под священным тамариндом, где не смел останавливаться или рвать стручки ни один случайный прохожий. Мать всегда говорила себе, что Джабу не похож на других детей.

На этот раз Джабу не было под тамариндом, он был около груды мусора, на краю деревни.

Джабу вскарабкался на кучу отбросов. Послезакатное небо уже осветилось красным светом, идущим из ноздрей, из пасти и глаз Гарра-дракона.

Вся деревня содрогнулась при первом завывании Гарра:

— У-у-у!!!

Джабу приподнялся на своих слабых ножках и смотрел во все глаза, как в вихре бушующего огня приближается Гарр-дракон.

И люди из деревни в трепете услышали голос чудовища:

— Э-эй! Джабу Н’Дав!

А Джабу Н’Дав, стоя на мусорной свалке, отозвался:

— Чего тебе?

— Джабу Н’Дав! — повторил Гарр-дракон. — Джабу Н’Дав! Беги домой!

Но маленький Джабу Н’Дав вместо ответа разразился громким смехом, шедшим из пупка, торчащего на его толстом животе.

Гарр-дракон снова предостерег его:

— Джабу Н’Дав! С прапрадедом твоим так было, Джабу Н’Дав!

А Джабу Н’Дав отвечал:

— Я прапрадед тот и есть!

— Довольно! — заревел Гарр-дракон. — Джабу Н’Дав! Беги домой!

Тогда Джабу Н’Дав, приплясывая на мусорной куче, повернулся в сторону деревни и громко запел, — и голос его был сильнее и звонче голоса Гарра-дракона, который приводил в трепет всех людей и животных на селе:

Потом Джабу Н’Дав обратился к дракону:

— Рассказать матери, что ты мне сказал?

Гарр-дракон, извергая огонь, ринулся к мусорной куче.

Джабу Н’Дав повернулся к нему спиной и, подбоченясь, запел так, чтобы его услышали в деревенских хижинах, освещенных багровыми отблесками драконова огня, хижинах, где и большие и малые дрожали от ужаса.