— Это сосед из двадцать восьмой квартиры с табурета на пол упал, — шепчет Бабака. — Он, когда нас подслушивает, всегда встаёт на табурет для удобства, — и громко добавляет: — Как, Григорий Христофорович, здоровьице? Слава богу, ничего?
— Я на вас буду жаловаться! — кричит из-за стенки Григорий Христофорович. — В Краевой совет народных депутатов! И в ЖЭК!
— Ай-яй-яй! — качает головой Бабака. — Вот видишь, что делается…
— Ладно, — говорю, — пошли на проспект. Но, вообще-то, ты со своими шпионскими штучками завязывай. Сейчас не те времена.
Вышли мы на Ленинский и прогуливаемся, делаем променад. Дышим свежим загазованным воздухом, слушаем щебет грачей и шорох автомобильных шин.
— Так о чём ты со мной хотела поговорить? — спрашиваю я равнодушно.
В душе-то я весь — лёд и пламень, прямо сгораю от любопытства! Но виду не подаю, чтобы Бабака не задавалась.
— Константин, — серьёзно говорит она, — ты в курсе, что некоторое время назад я работала в японской контрразведке?
— Угу.
— Ну вот, — тут Бабака принимает заговорщический вид, — так сталось, что в бытность мою контрразведчицей непосредственный мой начальник — гвардии генерал Советского Союза Семён Семёнович Горбунков — проникся ко мне всей душой. И, когда меня отправляли на пенсию, он подарил мне…
Тут Бабака стала совсем загадочной. Шагает на поводке, лысая, с малиновым хохолком, и в то же время — не смешная, а загадочная.
Даже пешеходы оборачиваются ей вслед, а автомобилисты машут рукой из окна.
— Что? — кричу я, не в силах уже бороться с любопытством. — Что подарил тебе Семён Семёнович Горбунков?
— Он… он подарил мне бэйбитокер!
— Чего?
— Бэйбитокер, говорю! Младенцеговоритель, по-нашему.
— Младенцеговоритель? — Я с тревогой смотрю на Бабаку.
— Ну да. Это секретная разработка американских спецслужб. Автоматический дешифровщик речи нерожденных младенцев.
— Выходит, мама говорит правду? Они что там, в животике, взаправду разговаривают?
— Ну разумеется. Но дело в том, что с внутриутробными младенцами только мамочки умеют разговаривать. Да и то далеко не все. А с помощью бэйбитокера американцы в 1969 году завербовали сына северокорейского атташе.
— Внутриутробного?
— Внутриутробного. Когда атташе спала, они с её сыном через бэйбитокер налаживали связь. Посулили ему Диснейленд, вид на жительство — вот младенец им всю нужную информацию как на духу и сливал.
Не скрою, я поражён. Меня в 1969 году ещё и в помине не было. Да что там! Персональных компьютеров тогда ещё не было, Интернета не было, сотовой связи, чупа-чупсов и Смешариков! А бэйбитокер, получается, уже был… Потрясающе!
— Вот я и подумала, — говорит Бабака, — а что, если нам с Аделаидой установить связь? Но только чтобы Екатерина Алексеевна ни о чём не догадалась.
— Почему?
— Она будет возражать.
— Это некрасиво.
— Смотря под каким углом посмотреть. Видишь ли, Костя, не нравятся мне эти посиделки у телевизора за полночь.
— Это да. Мне тоже не нравятся. А как этот бэйбитокер работает? Он вообще безопасен?
— Обижаешь! А работает он элементарно. Впрочем, ты сам всё увидишь. Только мне нужно твоё принципиальное согласие. Как второго ближайшего родственника.
— А что, папа уже в курсе?
— Со вчерашнего дня. И, кстати, он целиком и полностью меня поддерживает.
— Но как же вопросы морали? — раздумываю я вслух. — Как же этическая сторона дела?
— Когда речь о здоровье младенца, не до этики, знаешь ли.
— Ну хорошо, — вздыхаю я, — я согласен.
— Отлично, тогда, не откладывая в долгий ящик, приступим сегодня вечером.
— Мам, ты спать идёшь? Уже двенадцатый час, между прочим!
— Да-да, сейчас, мы только «Доктора Хауса» досмотрим.
— Катя, тебе необходим физический отдых!
— Мне душевный комфорт прежде всего необходим! Отстаньте от меня!
Мама засыпает в третьем часу в кресле.
С пультом руке.
Бабака осторожно вынимает его зубами.
Из кармана пижамы (с тех пор как Бабака полиняла, она носит фланелевую пижаму для тепла) она достаёт какой-то спичечный коробок, от которого тянутся два синих проводка с наушниками.
— Это и есть твой бэйбитокер? — я обескуражен.
Не удостоив меня ответом, Бабака деловито прикрепляет коробок к маминому животу, втыкает в уши наушники и делает сосредоточенную до предела морду. Я тоже изо всех сил прислушиваюсь, но вокруг только ночь и тишина.
— Ну что там? — спрашивает папа. — Контакт установлен?
Бабака молча кивает.
— Ну? Не томи! — кричит папа и сучит ногами.
Бабака с суровым выражением лица не реагирует.
И вдруг она говорит:
— Детка, ты пойми, мы же…
Бабака резко замолкает, а через минуту почти кричит:
— Двести сорок восемь!.. Разумеется, он тоже!.. Хитрая обезьянка… А то? Я тебя умоляю!.. Это ещё бабушка надвое сказала!
— Что происходит? — Я недоумённо дёргаю папу за рукав.
— Бабака, могу я поговорить со своей дочерью? — строго говорит отец.
— Они со старшим братом желают разговаривать. — Бабака передаёт мне наушники и вытирает со лба испарину.
Мне вдруг становится жутко. Что я ей скажу? Ей — этой неведомой, ещё не родившейся сестре моей? Этой девочке, наречённой в честь прабабушки по материнской линии Аделаидой? Ведь, что бы я ни сказал, ударить в грязь лицом перед потомком древнего рода Косточкиных просто немыслимо! В противном случае мой авторитет будет попран навеки и я перестану себя уважать!
Плечами ощущая невероятный груз ответственности, я дрожащими руками втыкаю в уши наушники и слышу:
— …а я ей говорю: «Маман, пора и честь знать! Вы, натурально, за кого меня принимаете? Конституционные права ребёнка ещё никто не отменял…»
Голос в наушниках писклявый и очень смахивает на тот, что у мамы, когда она сердится.
— …вы, маман, вместо того чтобы телевизоры глядеть, записались бы лучше в библиотеку имени Надежды Константиновны Крупской на проспекте Строителей. Надоели вы мне со своими курочками и колобками! Мой мозг — непознанная вселенная, телепузиков он отказывается принимать!..
От неожиданности я вдруг громко чихаю.
— Ой, кто это? — пугается Аделаида. — Бабака, ты ещё там?
— Это не Бабака, — говорю я каким-то чужим голосом, — это Костя.
— Костян! — орёт Аделаида в наушники. — Здорово, брателло! Как жизнь, старик? Небо коптим потихонечку?
— Ну почему же небо? — обижаюсь я. — Я в школу хожу, в четвёртый класс «Б».
— Гига-ант! — с чувством тянет Аделаида. — А чем-нибудь ещё интересуешься? Шахматами? Физикой твёрдых тел? Космологией и космогонией, нет? Может, гладью вышиваешь?
— Я девочкой одной интересуюсь… — говорю я и краснею.
— Это Нинелькой, что ли, Колготковой?
— Угу.
— Ну не-ет! Она нам не подходит! — деспотично отрезает Аделаида.
— Почему это? — удивляюсь я.
— По кочану и по кочерыжке! Она же худая! А нам здоровая продолжательница рода в семью нужна! Знаешь, ты присмотрись к Наташе Каланче… А вообще рано тебе ещё увлекаться девочками. Ты лучше учи суахили — это облагораживает.
— Суахили? А что это?
— Язык такой африканский. Его на канале «Дискавери» по средам и субботам в 14:30 преподают. Или знаешь лучше что? Иди в кадеты! Тебе ужасно пойдут погончики! — хихикает Аделаида.
Она что? Издевается надо мной там, в самом деле?
— Ты, я слышала, ждёшь братика? — вдруг спрашивает она.
— С чего ты взяла! — Я просто уже пламенею, как закат.
— Ждёшь-ждёшь. Мне мама на тебя жаловалась. Так вот что я тебе скажу, молодой человек. Ты слушаешь?
— Угу.
— Сестра-то, — она намного лучше. С сестрой-то ты как за каменной стеной будешь. Рубашки-галстуки там погладить, носовые платки постирать или с Колготковой за жизнь перетереть — ты не стесняйся, обращайся ко мне. Ты же мальчик инфантильный у нас, гляд за тобою да гляд. Так что ты слишком не горюй! Со мной не пропадёшь! Усёк?
— Усёк. А, да, я ещё спросить хотел. Личное, щекотливое…
— Валяй.
— Как там тебе у мамы внутри? Не тесно? Я-то забыл уже…
— Не, в самый раз. Но, по правде говоря, уже хочется на волю. Истомилась я тут. Так что, голубчики, неделек через шесть-семь свидимся! Добро?
— Добро. Я папу даю?
— Давай.
О чём беседовал с Аделаидой папа, я не знаю. Мы с Бабакой вышли из комнаты — оставили их наедине: Аду, папу и спящую маму.
Но после этого разговора мама к телевизору как-то разом остыла. А к холодильнику, наоборот, пристрастилась.
На следующее утро мама в библиотеку имени Надежды Константиновны Крупской записалась. Они теперь с Адой «Ветер в ивах» читают вслух.