Во всяком случае, Вентимор достаточно знал Сильвию, чтобы не сомневаться, что ее гордость ожесточит против него ее сердце, пока не устранится это препятствие.

Здесь не подобает излагать всего того, что сказал и подумал Гораций о том существе, которое навлекло на них эту невзгоду. Когда же он успокоился после припадка дикого и бесплодного бешенства, то понял, что его место рядом с Сильвией. Быть может, он должен был давно рассказать ей все и тогда она была бы более подготовлена… Но все-таки зачем бы он стал ее смущать, пока еще цеплялся за надежду, что джинн от него отстанет?

Теперь же нельзя было молчать, само собою разумеется, что перспектива идти сейчас в Коттесмор совсем не казалась приятной, но он чувствовал, что было бы подло держаться в стороне.

Кроме того, он мог ободрить их, он мог принести им искру надежды. Без сомнения, они думали, что профессор останется в новом виде навсегда, ужасная перспектива для такого дружного семейства, но, к счастью, Гораций мог разуверить их на этот счет.

Факраш всегда исправлял свои поступки, как только начинал понимать их глупость… и Вентимор намеревался приложить все свое старание, чтобы он исправил и этот.

Тем не менее у него замирало сердце и дрожала рука, когда он дернул звонок на подъезде Фютвоев, потому что нельзя было знать, в каком состоянии он найдет эту огорченную семью и как посмотрят на его вторжение в подобное время.

Джесси, чистая и хорошенькая горничная, отворила дверь с улыбкой привета, что Гораций счел за хороший признак. Ни одна девушка, думал он, хозяин которой вдруг превратился в мула, вероятно, не могла бы так улыбаться. Она сказала ему, что профессора нет дома; это опять-таки было утешительно, так как ученый, как бы безразлично ни относился он к своей наружности, едва ли рискнул бы шокировать общественное мнение, показываясь в виде четвероногого.

— Профессор ушел? — спросил он для полной уверенности.

— Не то чтобы ушел, — ответила горничная, — но он очень занят, он работает у себя в кабинете, и его никак нельзя беспокоить.

Это тоже подействовало ободряюще, потому что мул вряд ли мог бы заниматься литературной работой. Очевидно, джинн или слишком высоко оценил свои сверхъестественные силы, или же нарочно подшутил над Горацием.

— Тогда доложите барышне, — сказал он.

— Барышня у барина, сударь, — сказала девушка, — но если вам угодно пожаловать в гостиную, я доложу г-же Фютвой, что вы здесь.

Он недолго пробыл в гостиной, как уже вошла г-жа Фютвой, и одного взгляда на ее лицо было достаточно, чтобы подтвердить худшие опасения Вентимора. По внешности она была достаточно спокойна, но было слишком очевидно, что ее спокойствие являлось результатом страшного усилия воли; ее глаза, обычно так остро и спокойно наблюдательные, имели угрюмое и запуганное выражение; а уши ее как бы ловили какие-то отдаленные звуки.

— Я не рассчитывала увидеть вас сегодня, — начала она деланно-сдержанным тоном, — но, может быть, вы пришли дать нам некоторое объяснение того необычного приема, который вы сочли удобным оказать нам вчера? Если это так…

— Дело в том, — сказал Гораций, смотря внутрь своей шляпы, — что я пришел, потому что немного беспокоился за профессора.

— За мужа? — сказала бедная женщина с действительно геройским усилием казаться удивленной. — Он чувствует себя так хорошо, как только можно ожидать! Почему же вам предполагать обратное? — прибавила она с мгновенным подозрением.

— Мне казалось, что он, пожалуй… не совсем… не как всегда, — говорил Гораций, глядя на ковер.

— Я понимаю, — сказала г-жа Фютвой, снова овладев собой, — вы опасались, как бы все эти иностранные блюда не повредили его желудку. Но… разве только, что он несколько раздражителен сегодня… он совершенно такой, как всегда.

— Я очень рад слышать это! — сказал Гораций с ожившей надеждой. — Как вы думаете, мог бы он принять меня на минуту?

— Великий Боже, нет! — воскликнула г-жа Фютвой, заметно вздрогнув. — Я хотела сказать, — объяснила она, — что после того, что случилось вчера, Антон… мой муж… очень ясно осознает, что всякая беседа будет слишком тяжела.

— Но мы расстались вполне друзьями.

— Могу только сказать, — отвечала мужественная женщина, — что вы нашли бы в нем теперь значительную перемену. Горацию нетрудно было поверить этому.

— По крайней мере, могу ли я видеть Сильвию? — настаивал он.

— Нет, — сказала миссис Фютвой, — право, я не могу тревожить Сильвию в данную минуту, она очень занята, помогает отцу. Антон должен читать отчет в одном из своих обществ завтра вечером, и вот она пишет под его диктовку.

Уклонение от истины в данном случае было весьма простительно: к несчастью, как раз в это время сама Сильвия вошла в комнату.

— Мама! — воскликнула она, от волнения не заметив Горация. — Иди скорей к папе. Он сейчас опять начал лягаться, я не могу с ним справиться одна!.. О, вы здесь?.. — остановилась она, увидев, кто в комнате. — Зачем вы пришли теперь, Гораций? Пожалуйста, пожалуйста, уходите! Папа немного нездоров… ничего серьезного, только… о, пожалуйста, уходите!

— Дорогая, — сказал Гораций, подходя к ней и беря ее за обе руки. — Я знаю все… понимаете?.. все.

— Мама! — воскликнула Сильвия с упреком. — Ты сказала ему… уже? Ведь мы решили, что даже Гораций не должен знать… пока папа не поправится.

— Я ничего не говорила ему, милая, — возразила мать. — Он никак не может знать… разве только… по нет, это невозможно! Да наконец, — прибавила она, значительно взглядывая на дочь, — почему мы должны делать какую-то тайну из простого припадка подагры? Все-таки я лучше пойду узнать, не нужно ли чего твоему отцу. — И она поспешно вышла из комнаты.

Сильвия села, молча и пристально смотря на огонь.

— Я думаю, вы не знаете, как ужасно брыкаются люди, когда у них подагра, — сказала она наконец.

— О, конечно, знаю! — сказал сочувственно Гораций. — По крайней мерс, могу себе представить.

— В особенности, когда она на обеих ногах, — продолжала Сильвия.

— Или, — сказал Гораций мягко, — на всех четырех.

— Ах, так, значит, вы знаете! — воскликнула Сильвия. — В таком случае это еще ужаснее с вашей стороны, что вы пришли!

— Моя любимая, — сказал Гораций, — разве именно теперь мое место не возле вас… и возле него?

— Только не возле папы, Гораций! — сказала она озабоченно. — Это было бы не безопасно.

— Неужели вы думаете, что я могу бояться за себя?

— Вы уверены, что хорошо знаете… на что он теперь похож?

— Я так понимаю, — сказал Гораций, стараясь выразиться как можно почтительнее, — что случайный наблюдатель, который не знал бы вашего отца, мог бы ошибочно принять его, по первому взгляду, за… за какое-нибудь четвероногое.

— Он — мул, — рыдала Сильвия, окончательно теряя самообладание. — Мне было бы легче, если бы он был хороший мул… Но… он не хороший!

— Какой бы он ни был, — заявил Гораций, становясь перед ней на колени и стараясь ее утешить, — ничто не может уменьшить моего глубокого уважения к нему. Вы должны дать мне повидаться с ним, Спльвпя, так как я вполне уверен, что сумею ободрить его.

— Вы, может быть, воображаете, что сумеете убедить его… посмеяться над этим! — сказала Сильвия со слезами.

— Я не собираюсь указывать ему на комическую сторону его положения. Смею думать, что я не настолько бестактен. Но, может быть, он был бы рад узнать, что, в худшем случае, это только временное неудобство. Я приму меры, чтобы он поправился очень скоро.

Она вскочила и посмотрела на него подозрительно, в ее расширившихся глазах уже появились ужас и недоверие.

— Если вы можете так говорить, — сказала она, — то, должно быть, это вы… Нет, не могу поверить!.. Это было бы слишком ужасно.

— Это я… сделал что, Сильвия? Разве не при вас это… это случилось?

— Нет, — отвечала она, — мне сказали об этом уже после. Сегодня утром мама услыхала, что папа громко разговаривает в кабинете, как будто на кого-то сердится, и под конец ей сделалось так не по себе, что она уже не могла терпеть и пошла посмотреть, что с ним такое. Папочка был совершенно один и такой же, как всегда, только немножко взволнованный, но вдруг ни с того ни с сего, как раз в то время, когда она входила в комнату, он… он немедленно превратился в мула у нее на глазах! Всякий — только не мама! — потерял бы голову и поднял бы на ноги весь дом.

— Слава Богу, что она этого не сделала! — сказал Гораций с жаром. — Этого я больше всего боялся.

— Значит… о, Гораций, это-таки вы! Бесполезно отрицать. Я убеждаюсь в этом с каждой минутой.

— Ну, Сильвия, — протестовал Гораций, все еще стараясь насколько возможно скрыть от нее худшее, — с чего это пришло вам в голову?

— Не знаю, — сказала она медленно. — Многое было вчера вечером. Ни один действительно хороший человек, похожий на других, не стал бы жить в такой странной квартире, обедать на подушках, со страшными черными рабами и… и с танцовщицами и тому подобным. Вы говорили, что вы — совсем бедный.