Мне удалось удержаться на нем до самого моста.

Мост был самым опасным местом для нас. Там всегда толкучка — ведь на многие мили вверх и вниз по реке это единственное место, где можно перебраться на другой берег. Да и дорога, что проходит через нашу деревню, — единственная проезжая дорога в этой долине. На ней всегда хватает конных и пеших, едущих или идущих в ту или другую сторону, не говоря уж о здешних жителях и о слугах, работающих в замке. Так что я совсем не удивилась, увидев, как в нашу сторону неторопливо бредут двое или трое путников. Все они были мне не знакомы и выглядели так, словно просто пошли прогуляться: багажа у них с собой не было, да и одеты они были слишком легко, не так, как одеваются для длительного путешествия. У одного из них был в руке фонарь. Давая нам проехать, они отступили в сторонку, и вдруг один из них, охнув, схватил за руку того, кто держал фонарь.

— Это же мой конь! — вскричал он, тыча пальцем в черного жеребца, на котором ехал Петер.

Петер выругался и что было силы пришпорил коня, надеясь, что тот рванет с места, однако незнакомец преградил ему путь, крича: «Рингл! Рингл!», махая руками и пытаясь вырвать у Петера поводья. Наконец Петеру все же удалось пустить жеребца галопом, а хозяин коня, поскользнувшись, не удержал равновесия и тяжело рухнул… прямо под копыта моего гнедого! Я пронзительно вскрикнула, успев услышать, что Петер тоже что-то кричит мне на скаку, потом закричали и встреченные нами мужчины. В общем, бедный гнедой от страха взвился на дыбы и прыгнул куда-то вбок, стараясь не наступить на упавшего. Я чуть не вылетела из седла. Нога у меня выскочила из стремени, одной рукой я судорожно цеплялась за гриву, а другой испуганно натягивала поводья, извиваясь в седле и пытаясь снова попасть ногой в стремя. Но восстановить равновесие я не успела: один из спутников упавшего прыгнул в мою сторону и схватил гнедого за повод. Тот неожиданно резко мотнул головой, дернулся всем телом, и я все-таки упала.

Боли я сперва не почувствовала — слишком была ошеломлена. С трудом поднявшись на ноги, я бросилась бежать, слыша, как эти люди кричат, требуя, чтобы я остановилась, а перепуганный конь возбужденно ржет и пытается вырваться. Потом за спиной у меня послышались еще чьи-то крики, и я поняла, что скоро на мосту соберется вся деревня. «Интересно, через сколько минут туда прибудут и наши полицейские?» — думала я, и меня прямо-таки тошнило от досады и огорчения.

Петеру, впрочем, удалось удрать. И я очень надеялась, что он успел увидеть, что произошло со мной, и ждать меня не будет. Мы и так потеряли слишком много времени. Конечно же, вскоре объявят тревогу, а следы лошадей приведут к «Веселому охотнику», маму станут допрашивать и…

Я нырнула в глубокий снег на обочине под деревьями, где уже совсем сгустилась тьма. Мне хотелось плакать. Мы только начали осуществлять свой план, и вот он уже обречен на провал… На мосту собралось уже довольно много людей, и все показывали в том направлении, куда ускакал Петер. Кто-то старался удержать бившего копытами гнедого, кто-то помогал упавшему встать и громко звал на помощь, а потом от моста по дороге потянулась цепочка людей: погоня. Впереди я заметила сержанта. И все преследователи были вооружены мушкетами!

Я лежала в сугробе совершенно неподвижно. Холод просачивался сквозь одежду, проникая мне в самое сердце. В карманах у меня было полно чеснока, совершенно теперь бесполезного. Теперь вся надежда была на Петера — ведь у него имелась магическая серебряная пуля. Вот только успеет ли он вовремя?

Чувство победы не всегда бывает радостным. Иногда это весьма мрачное чувство. Особенно если победу одержал не ты, а кто-то другой. И особенно если победу над тобой одержал твой дядя, у которого отвратительная привычка грызть ногти, извиваться, точно змея, гипнотизировать тебя своим холодным взглядом и улыбаться улыбкой разъяренного тигра. Дядя Генрих поздоровался с нами — с Шарлоттой, со мной, с Максом и с Элизой — и провел к себе в кабинет. На лице его было написано такое самодовольство и такая алчность, что я совсем пала духом. Мне хотелось бежать куда глаза глядят.

Мы с Шарлоттой договорились не произносить ни слова. Говорил в основном Макс. Дядя Генрих, потирая руки, ни на секунду не сводил с нас своего леденящего взгляда. Я попыталась было поиграть с ним в гляделки, но не выдержала и первой потупилась.

— Мы их на горе нашли, сэр, — рассказывал Макс. — Они бродили по склону, совершенно сбившись с пути, так что мы сразу решили отвести их домой.

— Очень хорошо… Вы правильно поступили! — приговаривал дядя Генрих. — Мне так приятно снова увидеть моих дорогих малюток! Моих бедных куколок! Ничего, теперь мои девочки вернулись домой, к дяде Генриху… — И он продолжал омерзительно сюсюкать, хотя глаза его сверкали, как лед, и словно обшаривали нас с головы до ног, а пальцы с побелевшими от напряжения косточками непрерывно шевелились, потирая друг друга с негромким шелестом, точно змеи, и на губах его играла легкая усмешка.

— Они были так напуганы, ваша милость, — сказала Элиза. — Кто-то явно забил им головы всякими отвратительными россказнями о привидениях, и они от страха просто не сознавали, что делают и куда идут, честное слово!

— Да… да… Видимо, вы правы. Бедняжки! Небось совсем замерзли и проголодались. Да, девочки? Ну? Отвечайте же. Вы голодны?

— Да, дядя Генрих, — сказала я.

Мне все-таки пришлось заговорить: большим и указательным пальцами дядя больно меня ущипнул, делая вид, что ласково гладит меня по щечке. Он выпустил мою щеку, и я невольно ее потерла, а он позвонил в колокольчик и, пошарив в ящике стола, снова повернулся к Максу и Элизе.

— Вот, — сказал он, вручая им немного денег. — Возьмите, пожалуйста, и примите мою благодарность в придачу.

— Спасибо, ваша милость, — сказал Макс и невольно дернул себя за чуб.

Было заметно, что все это ему очень не по душе. Он все-таки был довольно плохим актером, и я даже подумала: «Интересно, а как же он умудрялся участвовать в представлениях вместе с доктором Кадаверецци?» Но дядя Генрих чувствовал себя победителем и ничего такого не замечал. Он похлопал Макса по спине, а потом — о, ужас! — обнял нас с Шарлоттой за плечи и прижал к себе. Мы обе так и застыли.

Затем явилась фрау Мюллер со своей вечно кислой физиономией и повела нас кормить, а потом нас посадили под замок. Я так и знала, что посадят! Теперь дядя будет держать нас взаперти, точно багаж в трюме пассажирского судна, пока мы ему не понадобимся. Мы даже попрощаться с Максом и Элизой не успели, как следует. Элиза лишь коротко нам улыбнулась, когда дядя Генрих отвернулся, чтобы что-то сказать фрау Мюллер, а Макс подмигнул нам. Но вид у них обоих был весьма встревоженный (как, наверное, и у нас с Шарлоттой), и я в который раз (в девятый или десятый?) подумала: «А правильно ли мы поступили?»

Когда нас увели от наших «спасителей», мы уже не сомневались: в замке мы пленницы. Фрау Мюллер разговаривала с нами грубо, а конюх Вильгельм — неотесанный мужлан и настоящий зверь в обращении с лошадьми — стерег нас, пока мы ели в унылых покоях фрау Мюллер постную, жидкую кашу с куском сухого хлеба. Она, правда, налила нам по бокалу вина, и мы выпили его залпом, потому что очень хотели пить. Но едва успел последний кусочек хлеба исчезнуть у нас во рту, как мы обе принялись зевать и клевать носом. Я, помнится, еще подумала: «Что это они так странно смотрят на нас?» Потом пришел кто-то еще, и я узнала Снивельвурста… Он расчихался прямо у Шарлотты над головой, но она этого даже не заметила — сразу крепко заснула. А вскоре и я почувствовала, как чьи-то руки поднимают меня… сама я не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, так мне хочется спать…

А потом… потом я не помню ничего, кроме одуряющей темноты, полной странных видений, которые громоздились передо мной, точно бесконечные нелепые сны, и тут же исчезали. Сквозь сон я еще чувствовала холод, тряску, неудобное ложе, топот и ржание лошадей, потом что-то затрещало, как старая сухая шкура, и чье-то лицо склонилось надо мной низко-низко, разя перегаром, и нечто колючее оцарапало мне щеку — похоже, какое-то грубое одеяло. Наконец наступила полная тишина, и я снова провалилась в сон — самый глубокий сон в моей жизни…

Прошло несколько часов. Скорее всего, разбудило меня тиканье часов. Известно, что многие часы, особенно настенные, имеют свой характер, свои отличительные черты — они, например, могут быть дружелюбными или злобными. И я не вижу причин сомневаться в этом, тем более в наш век чудес, когда естествознание каждый день ставит печать на очередной открытой тайне. Я узнала эти часы, и это меня совсем не обрадовало. Узнала их зловещий хрип или скрип, доносившийся откуда-то из глубин обветшавшего старинного корпуса, — казалось, им приходится собирать силы, чтобы в очередной раз сказать свое «тик-так». Во всяком случае, тикали они так медленно и мрачно, словно каждый удар маятника мог оказаться для них последним, как и для нас, впрочем…