— Стой! Давай поговорим, — сказал Заяц.
Муравей остановился:
— О чём?
— О чём хочешь.
— Некогда мне разговаривать, — сказал Муравей. — Воду надо нести. — И ушёл.
— Вот жизнь! — вздохнул Заяц. — Муравьи по воду ходить стали, поговорить не с кем. Раньше хоть какой-никакой гриб попадётся, с ним потолкуешь. А теперь и грибы куда-то попрятались.
— А ты со мной поговори, — сказала Сосновая Шишка. Она лежала рядышком у ручья. — Я — старая, много всего видала.
— Что же ты видела? — спросил Заяц.
— Небо, — сказала Шишка.
— Кто ж его не видел? Вот оно!
— Не-ет, я там была, высоко, — вздохнула Шишка. — Меня Ветер любил. Прилетит, бывало: «Здравствуй, Шишка!» — «Здравствуй, говорю, где пропадал?» — «К морю летал, корабли двигал». Во как! А ты чего скучный такой?
— Не знаю, — сказал Заяц.
— Эх, жизнь была! Утречком проснёшься — весь лес в тени, а у нас уже солнышко! Солнышко пригреет. Ветер прилетит — шумим-веселимся!..
А ночью — звёзды. Так в глаза и глядят. Я любила одну. Зелёная такая, ласковая. Только покажется, а уж Ветерок мой тут как тут. «Полетим, говорит, к звезде, Шишка!» — «Так далеко же!» — «Это нам нипочём!» Возьмёт в объятья и понесёт.
— Хорошо говоришь, бабушка, — вздохнул Заяц.
— Жили хорошо, Заяц. А что слова? Сам-то чего скучный, молодой вить?
— А где ж он теперь, Ветер?
— Летает. Ветер, он всегда молодой. А я, вишь, старая, упала. Кому нужна?
— Грустно тебе, бабушка?
— Не-е, Заяц. Лежу, на небо гляжу, водичку слушаю, звёздочку зелёную увижу — Ветер вспоминаю.
Осенняя песня травы
Холодно, тихо стало в лесу. Заяц прислушался — ни звука. Лишь осинка на том берегу дрожала последним листом.
Заяц спустился к реке. Река медленно уводила за поворот тяжёлую, тёмную воду. Заяц встал столбиком и пошевелил ушами.
— Холодно? — спросила у него Травинка.
— Бр-р-р! — сказал Заяц.
— Мне тоже, — сказала Травинка.
— И мне! И мне!
— Кто говорит? — спросил Заяц.
— Это мы — трава.
Заяц лёг.
— Ой, как тепло! Как тепло! Как тепло!
— Погрей нас! И нас! И нас!
Заяц стал прыгать и ложиться. Прыгнет — и прильнёт к земле.
— Эй, Заяц! — крикнул с холма Медвежонок. — Ты что это делаешь?
— Грею траву, — сказал Заяц.
— Не слышу!
— Грею траву! — крикнул Заяц. — Иди сюда, будем греть вместе!
Медвежонок спустился с холма.
— Согрей нас! Согрей! Согрей! — кричали травинки.
— Видишь? — сказал Заяц. — Им холодно! — Снова прыгнул и лёг.
— К нам! К нам!
— Сюда! Сюда! — кричали со всех сторон.
— Что ж ты стоишь? — сказал Заяц. — Ложись!
И Медвежонок лёг.
— Как тепло! Ух, как тепло!
— И меня погрей, Медвежонок!
— И нас! И нас!
Заяц прыгал и ложился. А Медвежонок стал потихоньку перекатываться: со спины — на бок, с бока — на живот.
— Согрей! Согрей! Нам холодно! — кричала трава.
Медвежонок катался. Заяц прыгал, и скоро согрелся весь луг.
— Хотите, мы споём вам осеннюю песню травы? — спросила первая травинка.
— Пойте, — сказал Заяц.
И трава стала петь. Медвежонок кататься, а Заяц — прыгать.
— Эй! Что вы там делаете? — крикнул с холма Ёжик.
— Греем траву! — крикнул Заяц.
— Что?
— Греем траву! — крикнул Медвежонок.
— Вы простудитесь! — закричал Ёжик. А травинки поднялись во весь рост и запели громкими голосами.
Пел весь луг над рекой.
И последний лист, что трепетал на том берегу, стал подтягивать.
И сосновые иголки, и еловые шишки, и даже паутина, забытая пауком, — все распрямились, заулыбались и затянули изо всех сил последнюю осеннюю песню травы.
Радуга
Медвежонок прижался спиной к печке. Ему было тепло-тепло и не хотелось шевелиться.
За окном свистел ветер, шумели деревья, барабанил по стеклу дождь, а Медвежонок сидел с закрытыми глазами и думал о лете.
Сначала Медвежонок думал обо всём сразу, и это «всё сразу» было для него солнышко и тепло. Но потом под ярким летним солнышком, в тепле, Медвежонок увидел Муравья.
Муравей сидел на пеньке, выпучив чёрные глаза, и что-то говорил, говорил, но Медвежонок не слышал.
— Да слышишь ты меня? — наконец прорвался к Медвежонку Муравьиный голос. — Работать надо каждый день, каждый день, каждый день!
Медвежонок помотал головой, но Муравей не пропадал, а кричал ещё громче.
— Лень, вот что тебя погубит!
«Чего он ко мне пристал? — подумал Медвежонок. — Я и не помню такого Муравья вовсе».
— Совсем обленились! — кричал Муравей. — Чем вы занимаетесь изо дня в день? Отвечай!
— Гуляем, — вслух сказал Медвежонок у печки. — Так лето же.
— Лето! — взвился Муравей. — А кто работать будет?
— Мы и работаем.
— Что же вы сделали?
— Мало ли, — сказал Медвежонок. И ещё тесней прижался к печному боку.
— Нет, ты мне говори — что?
— Скворечник.
— Ещё?
— Камелёк сложили.
— Где?
— У реки.
— Зачем?
— По вечерам сидеть. Огонь разведёшь — и сиди. И Медвежонку представилось, как они с Ёжиком сидят ночью под звёздами у реки, варят чай в чайнике, слушают, как плещется рыба в воде, и чайник сперва урчит, а потом клокочет, и звёзды падают прямо в траву и, большие, тёплые, шевелятся у ног. И так Медвежонку захотелось в ту летнюю ночь, так захотелось полежать в мягкой траве, глядя в небо, что Медвежонок сказал Муравью:
— Иди сюда, садись у печки, а я пойду туда, в лето.
— А соломинку ты за меня понесёшь? — спросил Муравей.
— Я, — сказал Медвежонок.
— А шесть сосновых иголок?
— Я, — сказал Медвежонок.
— А две шишки и четыре птичьих пера?
— Всё отнесу, — сказал Медвежонок. — Только иди сюда, сядь к печке, а?
— Нет, ты погоди, — сказал Муравей. — Трудиться — обязанность каждого. — Он поднял лапку. — Каждый день…
— Стой! — крикнул Медвежонок. — Слушай мою команду: к печке бегом, марш!
И Муравей выбежал из лета и сел к печке, а Медвежонок еле-еле протиснулся на его место.
Теперь Медвежонок сидел на пеньке летом, а Муравей поздней осенью у печки в Медвежьем дому.
— Ты посиди, — сказал Медвежонок Муравью, — а придёт Ёжик, напои его чаем.
И Медвежонок побежал по мягкой тёплой траве, и забежал в реку, и стал брызгаться водой, и, если поглядеть прищурившись, в брызгах возникала каждый раз настоящая радуга, и каждый раз Медвежонку не верилось, и каждый раз Медвежонок видел её снова.
— Эй! — крикнул Муравей в лето. — А кто обещал работать?
— Погоди! — сказал Медвежонок. И снова стал, щурясь, брызгаться и ловить сквозь ресницы радугу.
— Обязанность каждого — трудиться, — говорил Муравей, прижавшись к горячей печке. — Каждый день…
«Заладил, — подумал Медвежонок. — Ну как он не понимает, что это — лето, что оно — короткое, что оно вот-вот кончится и что каждый раз у меня в лапах сверкает радуга».
— Муравей! — крикнул из своего лета Медвежонок. — Не бубни! Разве я не работаю? Разве я отдыхаю?
И он снова ударил по воде лапой, прищурился и увидел радугу.
Ёжикина гора
Давно уже Ёжик не видел такого большого неба. Давно уже не было такого, чтобы он вот так останавливался и замирал. И если кто у него спрашивал, зачем он останавливается, отчего замирает. Ёжик всё равно бы ни за что не смог ответить.
— Ты куда глядишь, Ёжик? — спросила Белка.
— А, — сказал Ёжик. И махнул лапой.
— Ты что там увидел? — спросил Муравей.
— Молчит, — сказала Белка.
— Задумался, — проворчал Муравей и побежал по своим делам.
А Ёжику вдруг показалось, что он впервые увидел этот лес, этот холм, эту поляну.
Что никогда-никогда до этого ничего подобного он не видал.
«Как же так? — думал Ёжик. — Ведь я столько раз бежал по этой тропинке, столько раз стоял на этом холме».
И деревья были такие необыкновенные — лёгкие, сквозящие, будто сиреневые, и полны такой внутренней тишиной и покоем, что Ёжик не узнавал знакомые с детства места.
— Что же это? — бормотал Ёжик. — раньше не видел всего?
И птицы, те немногие птицы, что остались в лесу, казались теперь Ёжику необыкновенными.
«Это не Ворона, это какой-то Орёл кружит над лесом, — думал Ёжик. — Никогда не видел такой огромной птицы».