Во время рассказа молодого невольника шейх прикрыл лицо, а по зале пробежал ропот недовольства. «Как смеет, — восклицали друзья шейха, — как смеет этот юнец говорить столь необдуманно и своими рассказами не врачевать, а растравлять рану Али-Бану, как смеет он не рассеивать, а увеличивать его скорбь?» Надсмотрщик над рабами тоже разгневался на дерзкого юношу и велел ему умолкнуть. Молодой же невольник удивился и спросил шейха, уж не его ли рассказ вызвал его недовольство? При этих словах шейх выпрямился и молвил:

— Успокойтесь, друзья, как может этот юноша знать о моей горькой доле, ведь под этой кровлей он провел всего три дня! Разве при тех ужасах, что чинили франки, разве не могло и с другим случиться то же, что и со мной, разве сам Альмансор не мог быть… но рассказывай дальше, мой милый юноша!

Молодой невольник поклонился и продолжал:

— Итак, юного Альмансора отвели в лагерь к франкам. В общем, жилось ему там неплохо, так как один из военачальников позвал его к себе в палатку и забавлялся ответами мальчугана, которые ему переводил толмач; он позаботился, чтобы тот не терпел недостатка в одежде и пище. Но Альмансор сильно тосковал по отце с матерью. Он проплакал много дней, однако слезы его не тронули франков. Затем франки снялись с лагеря, и Альмансор было думал, что ему позволят вернуться домой; но не тут-то было: войска передвигались, воевали с мамелюками, а Альмансора таскали повсюду за собой. Когда же он молил полководцев и военачальников отпустить его домой, они отказывали ему в этом и говорили, что он взят в залог верности его отца. И так он много дней провел с ними в походе.

Но вдруг по войскам прокатилось волнение, не ускользнувшее от мальчика; всюду толковали о свертывании, о возвращении домой, о посадке на корабли, и Альмансор был вне себя от радости, ибо теперь, когда франки возвращались к себе на родину, теперь, верно, отпустят и его. Войско с обозом потянулось к берегу моря, наконец, показались и суда, стоящие на якоре. Войска принялись грузиться на корабли, но ночь наступила раньше, чем успела погрузиться хотя бы часть войска. Как ни боролся Альмансор с дремотой, — ведь каждую минуту он ждал, что его отпустят домой, — все же под конец на него напал глубокий сон, и он подумал, что франки подмешали ему чего-нибудь снотворного в воду, ибо когда он проснулся, яркое солнце светило в комнатку, в которой он не был, когда засыпал. Он вскочил со своего ложа, но как только очутился на полу, сейчас же упал, так как пол качался ау него под ногами, а кругом все ходило ходуном и вертелось. Он поднялся и, держась за стены, побрел из комнаты.

Вокруг стояли странные рев и свист; он не знал, сон ли это или явь, так как никогда не видал и не слышал ничего подобного. Наконец добрался он до узенькой лестницы; с трудом поднялся наверх, и — о, ужас! — со всех сторон обступило его небо и море: он был на корабле. Тут принялся он жалобно плакать, хотел домой, хотел броситься в море и вплавь добраться до родины; но франки удержали его, а один из полководцев позвал к себе, обещал, если он будет послушным, скоро вернуть его на родину и объяснил, что отправить его домой было невозможно, а если бы его оставили одного на берегу, он пропал бы с голоду.

Но франки не держат слова, ибо корабль плыл много дней и наконец пристал к берегу, — но то был не Египет, а Франкистан! За долгий путь и за пребывание в лагере Альмансор научился понимать и немножко говорить на языке франков, что очень пригодилось ему в стране, где никто не знал его языка. Много дней вели его в глубь страны, и всюду по пути сбегался народ, чтобы поглазеть на него, так как спутники его говорили, будто он сын владыки Египта, приславшего его в Франкистан для окончания образования.

Но солдаты говорили это только для того, чтоб уверить народ, будто они победили Египет и заключили с этой страной крепкий мир. После многодневного пути по стране франков дошли они до большого города, цели их странствия. Там его передали лекарю, который взял его к себе в дом и обучил всем местным нравам и обычаям.

Перво-наперво облачили его в франкскую одежду, узкую и тесную и далеко не столь красивую, как египетская. Затем запретили кланяться, скрестив руки; теперь, чтобы выразить кому-либо свое уважение, ему следовало одной рукой снять с головы огромную черную фетровую шляпу, которую там носили все мужчины и которую нахлобучили и на него; другую руку следовало отвести в сторону и шаркнуть правой ножкой. Запретили ему также сидеть, поджав ноги, по доброму восточному обычаю — теперь ему приходилось сидеть на высоких стульях, свесив ноги на пол. Еда тоже доставляла ему немало огорчений, ибо всякий кусок, раньше чем поднести ко рту, следовало проткнуть железной вилкой.

Лекарь был человеком суровым и злым и мучил мальчика; так, если тому случалось по оплошности сказать какому-либо гостю: «Салем алейкюм!» — он бил его палкой, ибо следовало говорить: «Votre serviteur».[8] Ему было запрещено думать, говорить, писать на родном языке, — пожалуй, он мог на нем только грезить; возможно, он и совсем позабыл бы свой язык, если бы в том городе не жил один человек, оказавший ему большую поддержку.

Это был весьма ученый старик, понимавший многие восточные языки: арабский, персидский, коптский, даже китайский — все понемножку, в том краю его почитали чудом учености и платили ему большие деньги, дабы он обучал этим языкам других. Этот человек звал к себе Альмансора по нескольку раз на неделе, потчевал его редкостными плодами и другими лакомствами, и юноше казалось, будто он дома. Старик был очень странным человеком. Он заказал Альмансору одежду, какую носят в Египте знатные вельможи. Эту одежду хранил он у себя в доме в особом покое. Когда к нему приходил Альмансор, он посылал его со слугой в тот покой, и там юноша переодевался согласно обычаю своей родины. Затем они отправлялись в «Малую Аравию», так называлась одна зала в доме ученого.

Зала была вся уставлена искусно выращенными деревьями: пальмами, бамбуками, молодыми кедрами — цветами, встречающимися только в странах Востока. Пол был устлан персидскими коврами, у стен лежали подушки, а франкских стульев и столов не было вовсе. На одной из подушек восседал старик-ученый; вид у него был совсем не тот, что обычно: голову обвивала, в виде тюрбана тонкая турецкая шаль; седая привязанная борода спускалась до пояса и ничем не отличалась от настоящей почтенной бороды любого досточтимого мужа. Одет он был в мантию, переделанную им из парчового утреннего халата, в широченные шаровары и желтые туфли, и хотя вообще отличался миролюбивым нравом, в эти дни он нацеплял турецкую саблю, а за кушак затыкал ятаган, разукрашенный поддельными камнями. Он курил трубку в два локтя длиной, а прислуживали ему слуги, также одетые в персидское платье, и у многих из них лицо и руки были вымазаны в черную-краску.

Сперва все это казалось юному Альмансору очень странным, но затем он понял, что те часы, которые он проводил у старика, приноравливаясь к его желаниям, пошли ему на пользу. У лекаря он не смел сказать и слова по-египетски, а здесь запрещалась франкская речь: входя, Альмансор произносил приветствие, на которое старик-перс отвечал с большой торжественностью; затем он делал знак юноше, чтоб тот сел рядом с ним, и принимался болтать на персидском, арабском, коптском и на других языках вперемежку, и это он называл восточной беседой. Около стоял с большой книгой слуга, изображавший по заведенному в эти дни порядку невольника, книга же эта была словарем, и когда старику не хватало слов, он делал знак невольнику, быстро находил то, что хотел сказать, и затем продолжал свою речь.

Рабы же приносили в турецких сосудах шербет и другие лакомства, и чтобы угодить старику, Альмансору достаточно было сказать, будто все у него заведено по восточному обычаю. Альмансор прекрасно читал по-персидски, а это старик почитал великим достоинством. У него-было множество персидских рукописей; он заставлял юношу читать их вслух, сам внимательно повторяя за ним каждое слово, и, таким образом, примечал правильное произношение.

Для бедного Альмансора эти дни были сущими праздниками, ибо старик-ученый ни разу не отпустил его, не одарив; а часто он уносил с собой ценные подарки, деньги, полотно или другие нужные вещи, в которых отказывал ему лекарь. Так прожил Альмансор несколько лет в столице Франкистана, но тоска его по родине не улеглась. Когда же ему минуло пятнадцать лет, случилось событие, имевшее большое влияние на его судьбу.

Дело в том, что франки избрали своего главного полководца — того, который в Египте так часто беседовал с Альмансором, — своим королем и повелителем. Альмансор, правда, понял по пышным торжествам в столице, что происходит нечто в этом роде, но он не воображал, что король и есть тот самый человек, которого он видел в Египте, так как тот полководец был еще очень молод. Однажды Альмансор шел по мосту, перекинутому через широкую реку, протекающую по тому городу;, тут увидел он человека в простой солдатской одежде, облокотившегося о перила моста и глядящего на воду. Черты его лица показались ему знакомыми, и он вспомнил, что видал его прежде. Поэтому он живо пробежал по покоям своей памяти, и когда дошел до дверей, ведущих в египетский покой, разум его вдруг прояснился, и он вспомнил, что человек этот — тот франкский полководец, который часто беседовал с ним в лагере и всегда бывал добр к нему и заботлив; он не знал точно его имени и теперь, собравшись с духом, подошел и окликнул, его так, как прозвали его солдаты; скрестив на груди руки по обычаю своей страны, он молвил: