— Ты что, не понимаешь? Люди хотят спать по утрам, — сказал он Глупышу, когда они вышли на крыльцо черного хода.

Глупыш совершенно этого не понимал. По-утреннему веселый, он игриво кинулся на клумбу с анютиными глазками, так что от его задних лап буквально дым столбом пошел, комья земли так и летели.

Расмус вышел с цепочкой в руках.

— Глупыш, ты ведь знаешь, что тебе нельзя бегать по клумбам. Иди сюда, а потом выйдем на улицу и, может, встретим Тессан.

Последнее было военной хитростью, чтобы Глупыш позволил надеть на себя цепочку. Тессан была гладкошерстная фрёкен-такса, которой Глупыш очень интересовался и которую иногда как раз в это время выгуливали на их улице. Глупыш очень любил эти утренние встречи, чего нельзя было сказать о Расмусе. Фрекен Тессан выгуливала ужасная светловолосая девчонка по имени Марианн. Дело не только в том, что она была девчонкой — уже само по себе отягчающее обстоятельство, — она к тому же хотела болтать с Расмусом. А он этого не хотел — абсолютно. Когда Глупыш и Тессан принуждали их идти вместе, а Марианн принималась, по своему обыкновению, балаболить, на Расмуса нападала крайне несвойственная ему молчаливость.

Отвечал он неохотно и односложно, устремив взгляд в одну отдаленную точку, чтобы не видеть Марианн Дальман.

— Понимаешь, дело в том, что я очень плохо отношусь к девчонкам, — объяснял он Глупышу, — и это — только хорошо. — Немного поразмышляв, почему это хорошо, он радовался, придумав правильное объяснение: — Потому что, если бы я не относился к ним плохо, я бы относился к ним хорошо, но я этого не хочу… потому что отношусь к ним плохо.

Но сегодня ему повезло: Марианн не показывалась, и улица была полностью в его распоряжении. Когда они проходили мимо садовой калитки Дальманов, глаза у Глупыша, само собой, стали чуточку грустными, но Расмус пустился бежать, заставив песика забыть свое разочарование, и Глупыш охотно и весело помчался вместе с ним.

Внезапно Расмус почувствовал, что утро — чудесное. Он был не из тех, кто обычно восторгается красотами природы, но тут он признался самому себе, что именно сейчас на их маленькой улочке довольно красиво. Он прожил на этой улочке всю свою жизнь, он знал, как она выглядит во все времена года. Осенью, когда идешь в школу, под ногами шуршит увядшая листва, а на тротуаре валяются упавшие каштаны. Зимой на столбиках калитки появляются большие мягкие шапки снега, а малыши лепят в садах снеговиков. Но никогда здесь не бывало так красиво, как сейчас, в мае. Не потому, что он так тщательно все рассматривал; у него было лишь общее впечатление от цветения яблонь, и щебета птиц, и от зеленых газонов, усеянных нарциссами; все это он переживал как нечто «красивое». И еще он признался самому себе, что не так уж и плохо жить на одном и том же месте, по крайней мере если это место выглядит так, как их старая зеленая вилла при свете солнца таким вот ранним майским утром.

Весело насвистывая, прошел он до самого конца улицы, затем свернул на поперечную улицу и дошел вдоль живой изгороди, окружавшей лужайку, до белой калитки. Там он ненадолго остановился, глядя на большую белую виллу, почти скрытую за купой высоких вязов и целым морем цветущих яблонь.

Наклонившись, он погладил Глупыша:

— Понимаешь, Глупыш, здесь живет восьмое чудо света, здесь живет Йоаким.

Глупыш ничуть не заинтересовался. Остановись хозяин перед калиткой Дальманов и скажи: «Здесь живет восьмое чудо света, здесь живет Тессан», в словах его еще был бы какой-то смысл… но Йоаким! Глупыш дергал цепочку, желая идти дальше.

— Нет, Глупыш, — сказал Расмус, — нам пора домой, иначе я опоздаю в зубрильню.

Весь обратный путь они проделали бегом, и оба порядком запыхались, когда ворвались на кухню.

Крапинка сидела за кухонным столом, перед ней стояла чашка чая.

— Привет! — поздоровался Расмус.

Но услышал в ответ лишь что-то невнятное. И тотчас принялся готовить себе завтрак. Он намешал какао, поджарил хлеб, он насвистывал и болтал с Глупышом, так что очень не скоро до него дошло: с Крапинкой творится что-то неладное. Папа всегда говорил, что Крапинка встает с песней на устах, но сегодня ничего похожего не было. Она сидела подперев голову, низко наклонившись над чашкой с чаем и, похоже, плакала.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Что с тобой, у тебя болит твоя «книжка»? — участливо спросил Расмус.

— Оставь меня в покое, — сказала Крапинка и, смолкнув, вздохнула.

Расмус встревожился:

— Что с тобой, чего ты вздыхаешь?

Крапинка подняла глаза, в них стояли слезы.

— Не можешь потише? Пей свое какао и, будь добр, помолчи.

Расмус послушался. Он тихо уселся к столу и стал есть. Но украдкой он поглядывал на свою горюющую сестру, и в нем росла тревога. Он не выносил, если кто-то в семье печален: все должны веселиться, никого не должны одолевать неприятности, о которых он бы не знал. Бывало, он яростно набрасывался на Крапинку; она была такая же вспыльчивая, как и он сам, и у них бывали жутко бурные столкновения, но он любил ее гораздо больше, чем когда-либо это показывал. И ему невыносимо было смотреть, как она сидит над чашкой с чаем с таким видом, будто все беды мира проносятся над ней. В конце концов он осторожно положил ладонь на ее руку и тихо сказал:

— Крапинка, ты не можешь рассказать, что с тобой? Я так беспокоюсь, когда не знаю, чем ты огорчена!

Крапинка взглянула на него полными слез глазами. Она похлопала его по щеке, и он позволил ей это без малейшего сопротивления.

— Прости меня, Расмус, — сказала она. — Тебе незачем беспокоиться. Дело в том, что между мной и Йоакимом все кончено.

Расмус почувствовал бесконечное облегчение.

— Вот как, только это, — сказал он. — Тогда чего же ты ревешь, ты ведь меняешь их каждые четверть часа?

Крапинка слабо улыбнулась:

— Ты слишком мал, чтоб это понять. Ты не знаешь, как я влюблена в Йоакима.

Внезапно глаза ее потемнели.

— А впрочем, нет, теперь я ненавижу его, — заявила она. — Он испортил мне жизнь!

— Да ну! — в ужасе воскликнул Расмус.

— Да, но и этого мало… Он испортил мне весь вчерашний вечер!

Расмус молчал. Если хочешь что-нибудь узнать, умнее всего поменьше спрашивать.

— Он жуткий идиот! — пылко воскликнула Крапинка.

Расмус согласно кивнул.

— Да, я всегда так думал, — сказал он.

Но он явно промахнулся с ответом. Крапинка зашипела:

— Что ты имеешь в виду?.. Конечно же, никакой он не идиот!

Однако потом она еще немножко подумала, а глаза ее еще больше потемнели.

— Да, он жуткий идиот! — сказала она. — Он идиот, идиот! Не хочу его больше видеть, никогда!.. А вообще-то можешь послушать, как все было, если тебя это интересует.

Расмус ответил, что ему это интересно. И Крапинка, пылая злобой, начала рассказывать.

— У папы Йоакима куча старинного антикварного серебра, — сказал она, — большая превосходная коллекция, одна из самых замечательных во всей Швеции. И есть там кувшин семнадцатого века, который хранится в застекленной витрине в маленькой комнатке Отдельно от другого серебра… О, подлый Йоаким!

— Что он сделал с кувшином? — спросил Расмус.

— Дурачок, ничего он с кувшином не сделал, — сказала Крапинка.

Но там был еще один мальчик — Ян, тоже из оркестра «Pling Plong Players», и по словам Крапинки выходило, что и он влюблен в нее.

— Тогда пусть он будет вместо Йоакима, — предложил Расмус.

— Ян, — заявила Крапинка, — еще более жуткий идиот, чем Йоаким, а это уже немало.

Этот Ян хотел увидеть кувшин, и Крапинка пошла вместе с ним в ту самую маленькую комнатку, и тогда он… о, какой подонок!..

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Он разбил кувшин? — спросил Расмус.

— Хватит нудить, дался тебе этот кувшин, — сказала Крапинка. — Он поцеловал меня, вот что он сделал!

— До чего противно! — заявил Расмус.

Он так и в самом деле думал.

А тут как раз в комнату вошел Йоаким, и он все неверно понял, он решил, что Крапинка сама хотела, чтобы Ян ее поцеловал.