Глеб подобрал бамбуковую тросточку.

– Ну что, Валялкин! Вот ты и попал! Теперь, когда твоего дракончика нет, можешь показать, какой ты крутой!

– Он тебя спас! – напомнила Таня.

– Это издержки его дурости! Я не просил меня спасать, – поднимая тросточку, Глеб шагнул к Ваньке, но остановился и повернул голову к склону.

Со склона к ним торопливо бежала Верка Попугаева, любознательная, как разведка целой небольшой страны.

– Ой! Тань, что тут у вас? Драконы летают, Соловей свистит! Интересно – жуть! – воскликнула она, зыркая глазками по сторонам. – Любовный треугольник, да? Пупперчика не хватает, а то был бы любовный квадратик!

В присутствии Попугаевой выяснять отношения было глупо. Это поняли и Ванька, и Бейбарсов. Напряжение ощутимо спало.

– Гоярын улетел из ангара. Соловей его поймал. Чего ты хотела? – терпеливо спросила Таня.

С Попугаевой можно было разговаривать только так. Верка жадно вертела головой. Она стояла прямо в центре сплетни, а ухватиться было не за что: все молчали. Какая досада! Вечный отпечаток двери на носу у Верки досадливо порозовел.

Из режима приема сплетен Попугаева решила перейти в режим их распространения.

– Я думаю, Тань, тебе будет интересно. Ты сегодня Гробыню видела? – выпалила она.

– А надо было?

Верка выдала куцыми бровками ехидную волну.

– Тебе решать. Она в магпункте. Умирает вообще-то.

– Умира… что ты городишь???

Верка просияла, довольная произведенным впечатлением.

– Запутанная история с темным артефактом. Я предлагала Ягге свою помощь, но меня нагло выставили!.. Эй, ты куда! Не хочешь сказать «до свидания», например?

Таня сама не помнила, как добежала до Тибидохса. Она неслась так быстро, что Ванька догнал ее только на желтом пылесосе, брошенном Соловьем. Бейбарсов вообще отстал. У магпункта Таня остановилась, переводя дыхание. Ноги заплетались. Ладонь дважды зачерпнула мимо ручки.

Дверь открылась. Из магпункта вытек джинн Абдулла. В голове у него застряла фарфоровая ступка, которую Ягге использовала, когда толкла лекарства. Абдулла посмотрел на Таню диким взглядом и, гонимый сквозняком, повлекся к лестнице. Таня пришла к выводу, что с какой бы целью Ягге ни вызывала Абдуллу, помочь он ей не сумел, да и вообще оба остались недовольны друг другом.

Таня сделала глубокий вдох и вошла в магпункт, остановившись у порога. Бабуся Ягуна стояла у небольшого столика и с преувеличенным вниманием перекладывала пузырьки и коренья.

– Ну, входи, раз пришла! Дверь закрой, сквозняк!

– Как она?

Ягге с беспокойством оглянулась на полотняную ширму.

– Кто это там? Танька, что ли? – бодро донеслось из-за ширмы. – Не заходи сюда, Гроттерша! Здесь коллекция моральных уродов со мной во главе!

Таня бросилась за ширму, едва не повалив ее. С ширмы посыпались двухмерные средневековые дамы и кавалеры. С писком они бросились в разные стороны, а еще секунду спустя на головы им пролилась вода из нарисованного пруда.

Гробыня лежала на кровати поверх одеяла, закинув ногу на ногу. Бледная, с лихорадочным румянцем под глазами. Палец правой руки распух, как бревно. И не только палец. Вся ладонь была сизо-фиолетовой.

– На ручку мою смотришь? Хочешь, я тебя повеселю? Возьми мою руку!

Таня взяла.

– Посмотри на свет!

Таня посмотрела.

– Нет, не так! – нетерпеливо сказала Гробыня. – Ты что, русского языка не понимаешь? Не на ладонь смотри, а на свет!

Таня послушалась, и ей показалось, что сквозь руку Гробыни просвечивает круглый шар лампы. Ей даже удалось разглядеть его четкие очертания.

– Это все от чернил-пожирашек! Не хило, да? Не боись, прикасаться ко мне незаразно! – весело сообщила Гробыня. – Дурацкий день! Зашла сюда помазаться какой-нибудь магической зеленкой, а меня – бац! – уложили и чухаются вокруг. А чего чухаются? Сейчас вот встану и уйду! Только Глома дождусь!

– Я те уйду! – проворчала из-за ширмы Ягге.

Таня встревожилась. Услужливая память двойника подсказала, что в менее опасных случаях Ягге обычно говорила «ну и топай себе на кладбище!» Значит, сплющенный нос Попугаевой разнюхал дело верно.

Тане стало трудно дышать. Она опустилась на край кровати, удивляясь сама себе. Странно! В том другом мире она видела столько смертей, что отчасти даже бравировала своим равнодушием к смерти, как это делают студенты-медики. А тут почему-то ее захлестнуло. Может, все дело в обстоятельствах? Жила-была Гробыня, живая и здоровая. И вот она коснулась жалкого пятнышка пожирающих чернил – и больше она не здоровая, а скоро, возможно, будет и не живая.

Сама Гробыня, видимо, не понимала, что ее положение серьезно. Развлекая себя, она шевелила пальцами на ногах, потом заявила:

– Гроттерша, а Гроттерша! Когда уйдешь, звякни мне по зудильнику из комнаты! Мне кое-что из вещичек собрать надо. Ну там чуток ядов, две-три расчески, пинцет для бровей, щипчики, лак, пластырь со стразами заклеивать прыщики. И захвати – плиз! – мой холщовый мешок из-под костей в стиле «смерть гламуру».

Таня рада была ухватиться за любое поручение. Оставаться с Гробыней она больше не могла. Ей хотелось вырваться отсюда, чтобы поговорить с Ягге.

Она стала прощаться.

– Гроттерша! Хочешь вумную бесплатную мыслю? – крикнула ей вслед Гробыня. – Лучше всего к тебе относится тот, кто больше всех на тебя орет!

– Почему?

– Потому что ему ты не безразлична! А? Ну как мысля?

– Отличная! Вечером я обязательно приду и на тебя поору, – сквозь вставший у нее в горле ком пообещала Таня.

Ягге стояла не у столика, а у большого деревянного шкафа со множеством ящиков. Поочередно открывая ящики, она сердито швыряла в них пузатые бутылочки из экспортного гномьего стекла. В одной из бутылочек вертелась огненная ящерица, завязывавшаяся немыслимыми узлами. В другой сидел злобный карликовый гомункул. От обычного гомункула он отличался не только размерами, но и тем, что не имел лица. Таня знала, что если долго смотреть на этого гомункула, то у него станет твое лицо, а потом и твоя душа переместится в его тело.

В третьей бутылке ползали оранжевые костеростки противного вида. В четвертой копошились пищащие корешки, похожие на крошечные трехпалые руки с коготками. Эти лукавые корешки наделяли человека любыми талантами и способностями, в награду вселяя ненависть к тому виду деятельности, талантом к которой одаривали. К примеру, гениальный пианист при виде пианино начинал мелко трястись, бросался к нему, бил его головой и грыз зубами.

Оглянувшись на Таню, Ягге прошла в кладовку. Поняв, что это значит, Таня скользнула за ней и закрыла за собой дверь.

– Надо было раньше думать, прежде чем взрывать книгу да еще засовывать пальцы в пожирающие чернила! – набросилась на нее Ягге. – Человек может умереть даже от одновременного укуса десяти пчел, а тут такое!.. Видела, что у нее с рукой?

– А если… – осторожно начала Таня.

Ягге замахнулась на нее полотенцем.

– Терпеть не могу, когда ветеринары лезут в магическую медицину! Что ты хотела предложить? Ампутировать руку и запустить костеросток?

– Нет, хотя…

– Поздно, милая! Яд в крови, а кровь-то не сидит в руке! Чего я только не перепробовала – ничего не помогает! Гробыню как подменили!

– В каком смысле? – тревожно спросила Таня.

– Все действует наперекосяк! Любые мои лекарства! А сам яд? Пожирающие чернила должны пожирать! Вот и старый маразматик Абдулла, будь он неладен, утверждает то же самое! – сердито крикнула Ягге. – А она что? Гробыня становится полупрозрачной, как Недолеченная Дама! Пока только рука, но это сегодня!

– Гробыня станет невидимой?

– Если бы! Призраком она станет! Живой среди мертвых! И средства спасти ее нет!!! – И, сердито бросив полотенце, Ягге выставила Таню из магпункта.

В детстве, когда Тане становилось нешуточно плохо, она забивалась под лестницу, где сквозь новые доски проглядывали острия длинных гвоздей, и сидела там, наблюдая, как качается от дыхания старая паутина. Над головой бегали, ее искали, а она все сидела, пока не засыпала.

Вот и сейчас Таня сама не поняла, как оказалась под лестницей. Рядом медлительно переминались и пыхтели атланты. В их длившемся веками бормотании слышалось что-то успокаивающее, хотя смысл, конечно, ускользал. У Тани не оставалось ни мыслей, ни чувств, ни жалости к себе или к Гробыне – одна глухая тоска. Она легла, свернулась калачиком и… ощутила, что на нее кто-то настойчиво смотрит.