Вне себя, я уже била его, стучала кулаками по плечам, груди…

— Убийца, проклятый убийца!..

Мои удары привели его в чувство. Рин крепко сжал мне горло — так, что я враз ослабела и закашлялась.

— Ты же пришла утешать меня, так? Так утешай, а не вой!..

Но я именно что выла. Вырывалась, царапалась и кусалась… Пока не стало холодно: Рин облил меня водой из ведра, с которым прибежал кто-то из сердобольных соседей. Перехватило дыхание, и кричать стало невмочь.

— Они живы. Пойми, дурочка, я сжег только оболочки и двери. Они ушли, просто ушли — каждый в свой мир. Не считай меня Сталиным или Пол Потом — я не способен на массовые казни.

Холодная вода и смысл его слов отрезвили. Я утихла.

Рин, вздохнув, как от великой усталости, растянулся на грязной земле.

Дом практически догорел. Зрелище закончилось, и зрители расходились. Пожарники скрутили толстые гофрированные шланги, и машины уехали.

— Это правда, Рин? Ты отпустил их, а не убил?

Он не снизошел до ответа.

— А как же квартет? Они ведь не ушли в свои миры, их мир — ты. Они все надеются вернуться, а куда теперь возвращаться?

— Я слишком долго был для них всем: мамой, папой, учителем — в одном лице. Пора вырастать из подгузников и погремушек. Пора взрослеть и обретать социальный статус.

— А тебе, значит, вырастать и взрослеть не надо?

— Я уже давно перерос и подгузники, и все смешные забавы типа социального статуса. Пойми, Рэна: я — красная ворона. Иррациональная, нездешняя птица. Слишком иная — для серых и черных, слишком яркая — для белых. Слишком голая — для покрытых перьями, слишком независимая — для привыкших летать стаями.

— Положим, они, четверо, тоже не серые и не черные. И тоже не летают стаями.

— Пусть так. Тем более пора отращивать собственные крылья. Пойми: четверо — это очень мало. Мне нужно гораздо больше. Вернее, было нужно — сейчас я уже не нуждаюсь ни в чем и ни в ком. Что до квартета, уже ведь сказано: прекрасно устроятся, найдут каждый свое место.

— А Як-ки?

— Она его уже нашла. За нее можешь не волноваться: в чем-то она вровень со мной. Правда, в иной плоскости.

— Значит, тебе совсем не нужны друзья, Рин. Ты не видишь в этом некой ущербности?

— Не вижу. Дружба — это обмен эмоциями плюс сходство мировоззрений. Если люди не меняются, стоят на месте, она может длиться годами, а то и пожизненно. Я же меняюсь очень быстро, поэтому люди интересны мне год-полтора, и нет смысла заводить крепкие отношения, связывать себя и мимолетного знакомого взаимными обязательствами.

Было по-осеннему холодно и сыро, а Рин по-прежнему лежал на земле. Начинало светать.

— И что ты будешь делать теперь? Где жить, чем заниматься? У тебя хоть деньги остались?..

— Я не безумец: взял с собой деньги, что были в корзине, и документы. Хватит, чтобы выспаться в гостинице, а завтра купить билет на самолет.

— Куда?

— Какая разница? Езжай домой, Рэна. Завтра я позвоню, и, если захочешь, придешь меня проводить.

— Завтра — это завтра? Или сегодня?

— Завтра — это когда я посплю.

— Ты точно позвонишь?

— Скорее всего, да. А сейчас иди. Я уже достаточно оценил твою самоотверженность.

Я послушно зашагала прочь. На повороте улицы оглянулась: Рин уже не лежал, а стоял. И не один! Рядом был кто-то в еще более обгорелых и грязных лохмотьях. Як-ки? Откуда она взялась?..

Они стояли близко друг к другу. Обнявшись? Подойти и проверить свою догадку я не решилась.

Вернувшись домой, легла спать, не отвечая на встревоженные расспросы Глеба. Но проспала не более двух часов. Проснулась от страха: вдруг Рин позвонил, а я не слышала? Или же не позвонит никогда — обманул, как часто бывало?..

Но Рин не обманул.

Самолет улетал в Стамбул. (Отчего-то я была разочарована: ждала более экзотического места.) Брат был в новенькой одежде, с новым оранжевым рюкзаком. Он шутил и ехидничал, словно и не было накануне ничего ужасного: ни выставки, ни сожженного дома.

Я протянула ему конверт.

— Возьми. Это мои деньги — не Глеба. Пригодится на первое время.

— А хоть бы и Глеба. Спасибо! — Он небрежно засунул конверт в карман.

— Ты вернешься?

— Если и да, то не скоро.

— Рин, братик, неужели ты совсем-совсем не будешь скучать по мне?

— Конечно, нет — надо же такое придумать! И тебе не советую. Оставь прошлое прошлому, живи настоящим.

— Ты же знаешь, у меня не выйдет. Даже если очень захочу.

— Брось. Если мало мужа, заведи детей. Их ты, возможно, полюбишь, в отличие от него. Вот и будет, по ком сходить с ума и кем забивать голову.

Он уже тянул шею в сторону стойки регистрации. Я отчаянно пыталась растянуть прощальную процедуру.

— Рин, давно хотела тебя спросить: что означал тот японский иероглиф в гостиной?

— Огонь.

— Вот как. А эта руна — на виске?

— Руна Ансуз. Но хватит тянуть за хвост кота, сестренка: иначе он просто отбросит его, как ящерица. И устремится вперед и вверх…

Вернувшись домой, у подъезда столкнулась с Як-ки. Как, интересно, она меня отыскала — ведь адрес я оставляла только брату?

На ней были те же черные лохмотья, что и ночью. С большим трудом можно было опознать когда-то яркое и нарядное пончо. На лице пузыри ожогов, волосы и ресницы обгорели. Я охнула и хотела потащить ее в поликлинику, но Як-ки замотала головой:

— Не больно. Само пройдет. Вот, — она протянула мне что-то длинное, завернутое в старые газеты.

— Что это?.. Рин уехал, ты знаешь? Улетел… Далеко и надолго.

— Знаю. Это тебе. Больше ничего не смогла вытащить.

В газетах оказался свернутый в трубочку холст с двумя дожками, лиловым и оранжевым.

— Боже!..

Я обняла ее, едва не разревевшись от благодарности.

— Рада, что ты обрадовалась.

Як-ки подождала, пока я расцеплю руки на ее шее, и осторожно отстранилась.

«Что делать? Отпустить ее — чтобы опять бомжевала, продавала себя в вокзальных сортирах?.. Глеб не одобрит ее появление, однозначно. Но если я все объясню? Упрошу, умолю? Это ведь не навсегда — потом что-нибудь вместе придумаем».

— Не уходи! — Я придержала ее за обгорелый край пончо. — Пойдем ко мне! Будешь жить с нами. У нас в квартире не так просторно и не так прикольно, как было у Рина, но все же лучше, чем на улице.

— Нет-нет, — Як-ки мягко высвободилась. — Не беспокойся. Я уже все придумала. Все будет хорошо. Мне будет хорошо!

Она легко коснулась губами моего лба и отошла, прихрамывая…

На этом можно было бы закончить, если б не звонок, раздавшийся в моей квартире примерно через неделю.

— Мадам Ирина? — Мягкий английский показался лаской для слуха (оказывается, я соскучилась по его звучанию).

— Да, это я.

— Меня зовут Томас Райс, я владелец художественной галереи «Юникас» в Лондоне. Я был в Москве на выставке картин вашего брата. Возможно, вы меня даже помните: высокий, в клетчатом плаще? Впрочем, неважно. Тогда я настолько проникся впечатлением от работ, что даже не решился поговорить с ним. Всю ночь не мог заснуть — перед глазами стояли необыкновенные образы, странные краски. А наутро, к сожалению, должен был срочно возвращаться в Лондон: непредвиденные дела. У вашего брата большой талант. Он обязательно должен выставляться в моей галерее. Не подскажете, как его найти? Ни один телефон не отвечает. Вас я, признаться, отыскал с большим трудом.

— Мистер Райс, очень жаль, что вы не смогли поговорить с братом тогда. Сейчас это невозможно: он уехал, далеко, и неизвестно, когда вернется.

— А его работы? Может быть, вы взяли бы на себя ответственность распорядиться ими в его отсутствие?

— К сожалению, случился пожар. Ни одну из работ спасти не удалось. Извините, ничем не могу вам помочь.

Мистер Райс залопотал что-то ошеломленное, но я повесила трубку, проявив невежливость. И принялась смеяться.

Испуганный Глеб долго приводил меня в чувство — заталкивая в глотку успокоительные, отпаивая минералкой, покачивая на руках и мыча колыбельные песенки…

Редкие вести от Рина приходили только первые два года. А потом он словно растворился. И я, честно сказать, потихоньку начала приучать себя к мысли, что брата уже нет на свете — иначе он дал бы о себе знать. Хотя бы затем, чтобы похвастаться яркой и интересной жизнью: у тебя, серой мышки, все скучно и обыденно, а вот у меня — в Марокко (в Паленке, в Сеуле, в Лхассе)…

Но вестей не было. Не проходило дня, чтобы я не вспоминала о нем, но со временем воспоминания теряли яркость и остроту. Порой мне даже казалось, что в действительности Рина не существовало, я его выдумала — в силу хронического одиночества и неуемной фантазии.