По мере того как работа приближалась к концу, Ниггль и Пэриш все чаще позволяли себе просто бродить по лесу, любуясь деревьями и цветами, формами и красками и всем вокруг. Иногда они пели дуэтом. Но Ниггль обнаружил, что его взгляд все чаще и чаще обращается к Горам.

И вот настало время, когда дом в ложбинке, сад, трава, лес, озеро – словом, все окрестности – были почти приведены в порядок, и все стало именно таким, каким ему надлежало быть. Большое Дерево стояло в полном цвету.

– Сегодня вечером мы все закончим, – сказал однажды Пэриш. – А потом сможем погулять в свое удовольствие.

На следующий день они отправились в путь и шли до тех пор, пока не добрались до Грани. Конечно же, она была невидимой – там не было ни борозды, ни забора, ни стены. Но путники знали, что пришли к границе этой местности. Им навстречу с зеленого косогора спускался человек, похожий на пастуха.

– Вам нужен провожатый? – спросил он. – Вы хотите идти дальше?

На мгновение между Нигглем и Пэришем пролегла тень: Ниггль понял, что действительно хочет идти дальше и, в определенном смысле слова, даже должен идти. А Пэриш идти не хотел и пока что не был к этому готов.

– Мне надо подождать жену, – сказал Пэриш Нигглю. – Ей, должно быть, очень одиноко… Я почти уверен, что ее рано или поздно пришлют сюда, когда она будет готова и когда я все тут для нее подготовлю. Дом теперь достроен, и мы сделали все, что могли, но мне очень хотелось бы показать все это жене. Мне кажется, она сможет тут многое улучшить – придать уютности. Я надеюсь, ей тут тоже понравится. – Пэриш повернулся к пастуху. – А вы – проводник? – спросил он. – Вы не подскажете, как называются эти места?

– А разве вы не знаете? – удивился проводник. – Край Ниггля. Это Картина Ниггля – по крайней мере, большая часть этой местности. А некоторую часть теперь занимает еще и Сад Пэриша.

– Картина Ниггля?! – изумленно воскликнул Пэриш. – Так значит, это ты все это придумал? Я никогда и не догадывался, что ты такой умный! Что ж ты мне–то не сказал?

– Когда–то давно он пытался вам об этом сказать, – заметил пастух, – но вы не слушали. Тогда он располагал лишь холстом и красками, а вы хотели залатать ими свою крышу. Вы с женой обычно называли все это «Нигглевой чепухой» или «той мазней».

– Но ведь она выглядела совсем не так, как тут, она не была такой… такой настоящей… – пробормотал Пэриш.

– Да, она была всего лишь отблеском здешней картины, – согласился пастух, – но вы могли бы уловить этот отблеск, если бы вам хоть раз пришло в голову попытаться.

– Ну, это уж я сам виноват, – вмешался Ниггль. – Я ведь даже не пытался тебе ничего объяснять. Про себя я называл тебя Старым Кротом. Да и какая разница? Мы жили и работали здесь вместе. Все могло быть иначе, но вряд ли было бы лучше. Но, боюсь, я все–таки должен идти. Думаю, мы с тобой еще встретимся – мы еще много чего сможем сделать вместе. Счастливо!

Он от души пожал Пэришу руку. Рука была сильная и надежная. На мгновение Ниггль обернулся и посмотрел назад. Цветущее Большое Дерево сияло, подобно пламени. Вокруг него летали и пели птицы. Потом Ниггль улыбнулся, кивнул Пэришу и зашагал прочь вместе с пастухом. Ему предстояло побольше узнать об овцах и о горных пастбищах, смотреть на бескрайнее небо и идти вперед, все дальше и выше в Горы. А что с ним было потом, я не знаю. Даже Ниггль, маленький человек, сидя в своем старом доме, мог уловить отблеск дальних Гор, и они появились на заднем плане его картины. Но на что они похожи на самом деле и что лежит за ними, может сказать лишь тот, кто поднимется на них сам.

– Я полагаю, он был просто глупцом, – изрек Советник Томпкинс. – Даже хуже того: он был полностью бесполезен для Общества.

– Ну, не знаю… – протянул Аткинс. Аткинс не был важной особой – всего лишь простой школьный учитель. – Я в этом не уверен. Все зависит от того, что вы подразумеваете под пользой.

– Он не приносил ни практической, ни экономической пользы, – сказал Томпкинс. – Осмелюсь заявить, из него могло бы выйти что–нибудь полезное, если бы вы, школьные учителя, знали свое дело. Но вы его не знаете. Вот потому и вырастают бесполезные люди вроде Ниггля. Если бы этой страной управлял я, я бы взял таких, как Ниггль, и приставил их к какой–нибудь работе, на которую они годятся – мыть посуду в общественных столовых или еще что–нибудь в том же духе. И присматривал бы, чтобы они работали как следует. Или избавился бы от них. От Ниггля я бы уж давным–давно избавился!

– Избавились? Вы хотите сказать, что заставили бы его отправиться в путешествие прежде, чем придет его время?

– Именно так, если вам угодно употреблять эти бессмысленные устаревшие выражения. Выбросил бы его через туннель на Великую Помойку – вот что я имел в виду.

– Так, значит, вы думаете, что живопись ничего не стоит? Что она недостойна того, чтобы ее хранили, развивали или хотя бы для чего–нибудь использовали?

– Конечно же, живопись полезна, – сказал Томпкинс. – Но от живописи Ниггля никакой пользы нет и быть не могло. Для смелых молодых людей, которые не боятся новых идей и новых методов, в живописи открывается широкий простор. Но на что годится эта его старомодная мазня? Пустые фантазии, да и все. Этот ваш Ниггль даже под страхом смерти не смог бы нарисовать приличного плаката. Все возился с какими–то листочками и цветочками. Я его как–то раз спросил, зачем он это делает. И знаете, что он мне ответил? Они, дескать, славные! Представляете? Так и сказал – «славные»! Я его спросил: «Это органы размножения и пищеварения растений – славные?» Он так и не нашелся, что ответить! Пустоцвет, одно слово.

– Пустоцвет… – вздохнул Аткинс. – Бедолага, он так и не дописал ни одной картины. А после его отъезда все его холсты «пустили в дело». Но знаете, Томпкинс, я не уверен, что они ни на что не годились. Помните большую картину – ту самую, которую использовали для ремонта соседнего дома, когда он пострадал от сильного ветра и его залило? Я нашел на земле оторвавшийся уголок. Он пострадал, но изображение вполне можно было разобрать: горный пик и ветвь, покрытая листьями. Он никак не идет у меня из головы.

– Из чего, простите? – переспросил Томпкинс.

– О чем это вы? – вмешался Перкинс, видя, что они вот–вот поссорятся. Аткинс уже побагровел.

– А, да о нем и говорить–то не стоит! – заявил Томпкинс. – Я вообще не понимаю, с чего это вдруг мы принялись о нем разговаривать. Он даже не жил в нашем городе.

– Это так, – согласился Аткинс. – Но это не помешало вам положить глаз на его дом. Вы ведь частенько ходили к нему в гости, пили его чай и при этом насмехались над ним. Ну что ж, теперь вы получили его дом в придачу к тому, который уже есть у вас в городе. Так что посовестились бы теперь хаять его имя. Если это вас интересует, Перкинс, мы говорили о Ниггле.

– Ох, бедняга Ниггль! – воскликнул Перкинс. – Я даже не знал, что он занимается живописью.

Возможно, это был последний раз, когда имя Ниггля всплыло в каком–то разговоре. Тем не менее, Аткинс сохранил обрывок картины. Большая его часть осыпалась, но один прекрасный лист остался целехонек. Аткинс оправил его в рамочку. Позже он подарил его Городскому Музею. Эта картина, подписанная «Лист. Работа Ниггля», довольно долго провисела в какой–то нише, и несколько человек даже обратили на нее внимание. Но в конце концов Музей сгорел дотла, и лист, а с ним и Ниггль навсегда исчезли из памяти этих мест.

– Это место и вправду оказалось очень полезным, – сказал Второй Голос. – Для праздников, для отдыха. Для выздоравливающих оно подходит идеально. А для многих оно оказывается наилучшим преддверием к Горам. В некоторых случаях оно действует замечательно. Я отправляю туда все больше народа. Редко кому приходится возвращаться.

– Ну что ж, – сказал Первый Голос. – Думаю, нам стоит дать этой местности название. Что вы предложите?

– Об этом уже позаботился Проводник, – сообщил Второй Голос. – Он теперь кричит: «Поезд до Нигглева–Пэриша подан!» Нигглев–Пэриш. Я написал обоим, чтобы рассказать об этом.

– И что же они сказали?

– Они оба рассмеялись. Да так, что Горы зазвенели!