И ещё две полетели на пол. Наконец Баста сбросил под стол все книги.

— Ты уверен, что там больше ни одной не осталось? — спросил он Плосконоса.

— Да!

— Ну, смотри, если ты ошибся! Не сомневайся, в этом случае туго придётся не мне, а тебе.

Плосконос бросил беспокойный взгляд на книги, лежащие у его ног.

— Ах да, и ещё одна поправка: вот этого мы тоже возьмём с собой! — Баста указал ножом на Фенолио. — Чтобы он мог тешить босса своими историями. Знаешь, они и вправду очень забавные. А если он всё же где-нибудь припрятал книжку, дома у нас будет достаточно времени, чтобы расспросить его об этом. Не спускай со старика глаз, а я присмотрю за девчонкой.

Плосконос кивнул и рывком поднял Фенолио со стула. А Баста схватил за руку Мегги.

Обратно к Каприкорну… Она закусила губу, чтобы не разреветься, пока Баста тянул её к двери. Нет. Ни одной её слезинки Баста не увидит, от подобной радости она его избавит. «По крайней мере, они не поймали Мо!» — думала она. И вдруг мелькнула ещё одна мысль: «А что, если он повстречается им раньше, чем мы покинем деревню? Что, если они с Элинор попадутся нам навстречу?»

В тот же миг она попробовала вырваться, но Плосконос загородил своей тушей весь дверной проём.

— А как насчёт крошки под столом и этого рёвы в шкафу? — спросил он.

Плач Пиппо затих, и лицо Фенолио стало белее, чем рубашка Басты.

— Ну, старик, как ты полагаешь, что я с ними сделаю? — ехидно спросил Баста. — Раз уж ты думаешь, что все про меня знаешь…

Фенолио не издавал ни звука. Наверное, сейчас он перебирал в памяти все зверства, которые придумал когда-то для Басты.

Несколько незабываемых минут Баста наслаждался страхом на его лице, а затем обернулся к Плосконосу.

— Дети останутся здесь, — сказал он. — Довольно одной девчонки.

Фенолио с трудом вновь обрёл голос.

— Паула, идите домой! — крикнул он, когда Плосконос вытащил его в коридор. — Слышите? Сейчас же идите домой. Скажите вашей маме, что я на денёк-другой должен уехать. Поняли?

— Надо вернуться в квартиру, — сказал Баста, выйдя на улицу. — Я совсем забыл оставить записочку для твоего отца. В конце концов, должен же он знать, где ты находишься, правда?

«Какая записочка, если ты и двух букв толком написать не можешь?» — подумала Мегги, но, разумеется, вслух ничего не сказала. Всю дорогу она опасалась, как бы им не встретился Мо. Но, когда они вновь оказались перед запертой дверью, мимо шла только незнакомая старушка.

— Привет, Розалия, — сиплым голосом сказал Фенолио. — Вот, у меня опять будут квартиранты… Что ты на это скажешь?

Недоверие сошло с лица Розалии, и через мгновение она скрылась за углом. Мегги отворила дверь и во второй раз впустила Басту и Плосконоса в квартиру, в которой она и Мо чувствовали себя в такой безопасности…

В коридоре она вдруг вспомнила о серой кошке и с тревогой огляделась по сторонам — но маленькой гостьи нигде не было видно.

— Надо выпустить кошку, — сказала Мегги, входя в спальню. — Иначе она умрёт с голоду.

Баста распахнул окно.

— Теперь кошка сможет выпрыгнуть, — сказал он. Плосконос презрительно засопел, но на сей раз никак не высказался насчёт суеверий Басты.

— Можно мне взять что-нибудь из одежды? — спросила Мегги.

В ответ Плосконос только хрюкнул. А Фенолио оглядел себя несчастными глазами.

— Мне бы тоже не помешало одеться, — сказал он, но никто даже не посмотрел в его сторону.

Баста был занят своей «записочкой». Медленно, высунув от усердия язык, он вырезал ножом на платяном шкафу своё имя — БАСТА. Такую «записочку» Мо поймёт как нельзя лучше.

Мегги поспешно запихнула кое-какую одежду в рюкзачок. Свитер Мо по-прежнему был на ней. Когда она хотела спрятать между вещами книги Элинор, Баста выбил их у неё из рук.

— Они останутся здесь! — сказал он.

По дороге к машине Басты Мо им не встретился.

Как и на всём их долгом пути.

Сажерук наблюдал за деревней Каприкорна. До неё, казалось, рукой подать. Видно было, как поблёскивают на солнце окна, парень в чёрной куртке менял сгнившую дранку на крыше. Сажерук видел, как он отёр пот со лба. Эти идиоты не снимали курток даже на такой жаре, словно боялись, что развалятся без своей чёрной униформы. Что ж, и вороны не снимают на солнышке чёрные крылья, а они и были стаей воронов — разбойники, стервятники, любители вонзить острые клювы в мертвечину.

Мальчик сперва тревожился, что они расположились слишком близко к деревне, но Сажерук объяснил ему, что во всей округе не найти более надёжного места. Обугленные остатки стен скрывались в густых зарослях. Молочай, дрок и дикий тимьян одели зелёным покровом боль и беду. Люди Каприкорна сожгли домишко в холмах, как только обосновались в заброшенной деревне. Старуха хозяйка отказалась покидать насиженное место, но Каприкорн не терпел посторонних глаз так близко от своего убежища. Он напустил на неё своё вороньё, чернокурточников, и они подожгли курятник и домишко с единственной комнатой. Они растоптали старательно вскопанные грядки и пристрелили осла, почти такого же старого, как его хозяйка. Они пришли, как всегда, под покровом ночи. Луна светила тогда особенно ярко — так рассказывала Сажеруку одна из служанок Каприкорна. Старуха выскочила из дому и подняла крик и плач. А потом прокляла их всех, но смотрела при этом на одного только Басту, стоявшего в сторонке, потому что он боялся огня. Его белая рубашка блестела в лунном свете. Может быть, ей почудились под белой рубашкой невинность или доброе сердце. По знаку Басты Плосконос зажал ей рот, остальные хохотали — и вдруг оказалось, что она мертва. Она лежала мёртвая между своих растоптанных грядок, и с той ночи для Басты не было в этих холмах места страшнее, чем обугленные стены, проглядывавшие сквозь заросли молочая. Так что лучшего укрытия для наблюдения за деревней Каприкорна не найти.

Сажерук чаще всего устраивался на одном из дубов, под которыми, наверное, любила прежде посидеть в тени хозяйка. Если бы кто из деревни и скользнул взглядом вверх по склону, за ветвями всё равно никого не разглядеть. Он часами сидел там неподвижно, наблюдая в бинокль за автостоянкой и домами. Фариду он велел оставаться в лощине за домом. Мальчик повиновался, но неохотно. Он ходил за Сажеруком по пятам. Сожжённый дом наводил на него страх.

— Дух её, конечно, ещё здесь, — твердил он, — дух старухи. А что, если она была ведьма?

Но Сажерук поднял его на смех. В здешнем мире нет духов. По крайней мере, они не дают о себе знать. Лощина была так хорошо укрыта от посторонних глаз, что прошлой ночью он даже решился развести там огонь. Фарид поймал кролика, он был мастер расставлять силки и, в отличие от Сажерука, не испытывал жалости к жертве. Когда в петле повисал кролик, Сажерук подходил его вынуть, только когда бедняга уже переставал дёргаться. Фарид не понимал этой жалостливости. Может быть, ему слишком часто приходилось голодать.

Какое восхищение сияло в его глазах всякий раз, когда Сажерук с помощью двух прутиков разжигал огонь! Мальчишка уже обжёг себе все пальцы, пытаясь играть с огнём. Огонь кусал его за нос и за язык, и всё же Сажерук вновь и вновь заставал мальчишку за скручиванием факелов или за вознёй со спичками. Однажды он нечаянно поджёг сухую траву, и Сажерук приподнял его и стал трясти, как нашкодившего щенка, пока слёзы не потекли.

— В последний раз говорю: огонь — зверь опасный. Он тебе не друг. Если ты с ним не совладаешь, он убьёт тебя или дымом выдаст врагу!

— Но тебе-то он друг! — буркнул Фарид упрямо.

— Чушь! Просто я с ним не вольничаю. Я учитываю направление ветра. Сто раз тебе говорить: не разводи огонь на ветру! А теперь вон отсюда! Поди поищи Гвина.

— И всё же он тебе друг! — пробормотал мальчик на ходу. — Он уж точно лучше тебя слушается, чем твоя куница.

Это была правда. Ещё бы! Куницы ведь вообще никого не слушаются. Но и огонь повиновался Сажеруку в этом мире намного хуже, чем в его родном. Там языки пламени по его слову превращались в цветы. Если их попросить, они ветвились для него во мраке, как деревья, и сыпали искрами. Их трескучие голоса то поднимались до крика, то переходили на шёпот, и они танцевали с ним. А здешнее пламя было одновременно смирным и упрямым, эти немые, чужие звери порой кусали кормящую их руку. Лишь изредка, в холодные пустые ночи наедине с огнём, Сажеруку чудился в его треске шёпот, но слов он разобрать не мог.

И всё же мальчик был, пожалуй, прав. Огонь — его друг, но как раз из-за огня Каприкорн положил на него глаз в той, другой жизни.