«Вот тебе, матушка, и Юрьев день», думает Олеша, «однако ж двух смертей не бывать, а одной не миновать, а я еще вот что сделаю: Недалеко от города, на дороге к лугам есть дуб, так я велю на этот дуб приделать шелковую петлю, да такую крепкую, чтобы скорее дуб свалился, чем она сорвалась, а как поеду к лугам-то, так и суну голову в петлю; хоть стыда меньше будет; а пусть там над мертвым хоть что делают». Как задумано, так и сделано. Вот и выехал Олеша, да и стал править к самому этому дубу, да вместо себя-то и заправил в петлю коня. Конь-то был такой сильный, что вырвал дуб со всеми кореньями, да и побежал по войску, да куда прибежит — тут и улица, а повернет — там переулок, и, наконец, притоптал и придавил до одного человека. Вот царь Кащей так этому обрадовался, что в тот же день и сдал ему свое царство. А Олеша так этим удивил своих соседей, что во всю жизнь свою ни с кем не воевал (т. е., никто не смел с ним воевать). А наш сильный и могучий Царь Олеша привез к себе отца и стал жить да быть.

Я там был, мед и пиво пил: пиво-то тепло, по губам текло, а в рот не попало.

(Сообщено г. Барсовым)

Жили два брата, один богатой, другой бедной, у бедново и лошадки нет, а надо ехать по дрова. Приходит он к богатому брату и говорит: «пожалуста, брат, дай мне коня по дровця съиздить!» «Ты у меня побьешь, сказав богатой, а конь у меня сторублевой». «Пощо, храни Бог, побью» Ну, гыть, дам, ступай, поезжай! Такой был крутой на словах-то. Бедняк выводит коня, а без хомута; он и не смеет попросить хомута, думает що брат неровно передумает, не даст коня. «Ну, добро, гыть, у меня хомут и свой ес(т)ь». Хомут свой не пригодивсе, мал; «ну, добро, гыть, съезжу и так!» Вывернув оглобли из дровень [32], привязав коня хвостом к стужню [33], поехав за дровами. Воз наклав огромной. И случилось ему ехать мимо братова дому, он приопасивсе, що без хомута идет, пригрозив лошадь, щобы скоряя проехать, а лошадь взбесилась, да прямо во двор, а тута была подворотница высокая, возом захватило, хвост и оторвав у коня. Вот тут он (бедняк) и заревев, пошиб коня. Свел коня к брату во двор, поставив в конюшню и приходит в избу. Брат и спрашивает ево: «Що, съиздив по дрова?» — «Съиздив», гыть. «Все ли ладно?» — «А не больно ладно — хвост у коня оторвал». Ах ты, такой сякой, закричал богатой брат, я тебя на суд поведу, к судье. Вот оне и отправились в дорогу к судье, привернули ночевать к богатому человеку — богатой к богатому уж завсегды! — хозяин составил для ево самовар, а бедной улез на печку. Вот оне завели разговор: «куды, земляк, пошов?» спрашивает хозяин. «Да вот, гыть, брат оторвав у моево коня хвост, так веду на суд». «Да не у хорошово-то ли коня?» говорит хозяин. «У хорошово», отвицеет богатой брат. «Эку беду-то! Судить за это ево станут строго», сказал хозяин.

Бедной брат на пече лежит, да слушает их разговор; выслушав, и думает: «не предамсе суду живой, с воронця зашибусь о пол». Вот он залез на воронец, и только гнеть [34] на пол! А раньше хозяйка постелю ус(т)лала под воронец и с малюткой спать легла; он и угадав на малютку, ушиб до смерти, а сам не ушибся, мягко было. Хозяйка заревела, що малютку зашиб, объяснила хозяину; вот и тот пошов на суд, надо бедняка засудить. Идут на суд уже втроем. Подходят к рике; виновной и думает опеть: «зашибусь с мосту о лед, а не предамсе суду живой». В то время сын отца волок на чунках из бани, и только що выволок из-под мосту, а бедняк с моста ищо гнеть, да прямо на старика! Убил ево до смерти, а сам жив оставсе. Вот и сын старика пошов на суд. Идут к судье уж три просителя на одново виновника. Бедняк дорогою взяв пребольшущой камень, сунув ево за пазуху и думает, що не дамсе живой в руки, осудить судья, так убью и судью, и себя, все одно, гыть.

Пришли к судье; вот судья и начав их судить; спрашивает первово — брата: «ну, що такое сделав у тебя брат?» Брат сказав, што оторвав у коня хвост, опозорив коня. Судья взглянув на бедняка, а тот и поколотив у себя за пазуху, да и думает: що только осуди — зашибу! Камень-то быв большой, пазуха так и оттопырилась. Судья, увидя это, подумав, што бумажник с деньгам у ево за пазухой, взятку сулит; вот он и решив: «ты, гыть, отдай ему коня-то, пусть он издит, пока не выростет у коня хвост, а как выростет, так и возьми назад!» Богатой брат только голову почесав. Другой опять жалуетсе: «у меня, гыть, малютку убив». Бедняк опять похлопав у себя за пазуху. Судья и говорит жалобщику: «отдай ты ему жону и пусть он держит ее, пока не родит ребенка, а как родит, так ты с ребенком-то в тупор и уведи к себе». Так и это дело решив, ни чево бедняку не было. Вот третий жалуетсе, що отця убив. Бедняк опять похлопает о пазуху. Судья сказав жалобщику: «вот, братец, ты сам виновник: волокешь отця по подмосту, под большой дорогой, мостовина валилась (бы) и отця убило бы… Ты, видно, так и ладил старика-то?» Обсудив судья жалобщика четвертным штрафом. Роспустив судья просителей и подходит к виновному: а що, гыть, посуленное-то! а сам хлопает себя о пазуху. Бедняк вынимает из-за пазухи камнищо: «вот, гыть, ваше благородие, кабы ты меня обсудив, так бы и зашиб тебя камнем!» Перекрестивсе судья: «слава Богу, гыть, хоть я тебя-то не обсудив!»

Так бедняку нечево и не было.

(Записано А. Шустиковым).

Поехал мужик репы пахать. И насело на его лошадь много комаров, оводов, бучней и мух. Он как махнет мешком, то несколько голов сразу убьет. И говорит мужик сам себе: «Что мне-ка репу пахать, как я несколько голов сразу убиваю? Так лучше я поеду домой и пойду в чистое поле к старцу-монаху лука просить». Придя к старцу спросил у дверей его кельи: «Отче святый, дома ли ты?» — «Дома», — отвечал старик. Что тебе нужно, мужичок? –

«То нужно, что я съехавши репу пахать, несколько голов сразу побил, то к тебе пришел лука просить: хочу идти в чистое поле поляковать».

— Не дам я тебе лука, отвечал старец; а послушай, я тебе сказку скажу, тогда и лука дам. –

«Ну, так сказывай, отче, сказку, когда хочешь сказать; только лука-то дай».

— Слушай же, — говорит отче:

«Нас было сорок братьев и все разбойники, а я из них самый меньшой брат. И не боялся их сорока человек, хоть братья-то мои вдвоем-втроем меня дюжее. Была у нас мыза край самой дороги. Разбойничать мы далеко не ходили. И купцы про это все знали, и дарили нас кто по тысяче, а кто по две и больше; а у кого подарков не случиться, тот принесет нам покорность, и мы того пропустим без всякой остановки. Долго ли, коротко ли мы жили в этой мызе, того не помню. И раз, глядим, едет старик очень старый на двух серых конях; он не то чтоб нас подарить, так не снял колпака, и не захотел даже на нашу мызу взглянуть. Тогда, как я, меньшой брат, был у них, больших братьев, на посылках, то братья меня и послали воротить этого старика взад, за то, что он не захотел даже посмотреть на мызу и рожи даже не поворотил. — «Воротить его назад» — приказывали они мне. Я побежал в ту сторону, куда старик проехал. Догнал старика и говорю ему: «Ах ты, старый черт! воротись назад, а то беда тебе будет». Старик мне и говорит: «Дарить мне вас нечем». — «Не мое дело, сказал я, поди, братьям отвечай сам, а я спустить тебя не могу». И он со мной воротился. Приходим в нашу мызу, братья на старика закричали: «Ах ты, старый черт! ты не то чтобы подарить нас, так не хотел колпака прикривить, так складывай нам деньги». — Что, кормильцы, складывать, у меня денег нет, ведаете вы. — «Ну, старый черт, крикнут братья, складывай, не то тебя жива не спустим. Старик стоит на своем — у него-де есть в кармане один сгибенек; его, пожалуй, подарит, а больше дарить нечем. — И вдруг, показавши сгибенек, махнул в одну сторону и попал в одного брата, а от того еще девять убил, потом махнул в другую сторону — в другого брата, и за ним тоже от него девять убилось; так и в третью махнул, и тоже десятерых убил; и в четвертую сторону махнул, и тоже девять человек убил. А я положил завет уйти в монахи, лишь бы остаться живым, и свалился между мертвыми в то время, когда старик убивал третий десяток. Старик так со сгибнем пошел — сел на своих коней и поехал, куда ему надо, оставил нас лежучись. Я в это время не смел даже пошевелиться, лежу между братьями. Наконец слышу, старик уехал; встал я и огляделся кругом. При мне была здоровая дубинка. Взяло меня горе, и я побежал за стариком с тем, чтобы убить его. Вот и догоняю его, догнал уже, и лишь только хочу его ударить, да как одумаюсь, что если не убить его, то он меня убьет, а так отойду, и иду надзором сзади. Опять побегу, и опять раздумаюсь. Наконец, положил себе в душе такое мнение: «лучше идти мне за стариком, и где остановится, там убить его; наняться в работники к кому-нибудь и выжидать удобного случая, когда б убить старика». С тем пошел я за ним, однако ему не показываюсь, потому что он меня в лицо знал. Старик этот приехал в Московское царство и воротит прямо к дому своему. Кругом дома его обнесен высокий, прочный тын, а ворота решетчатые, железные. Подъехавши к дому, старик отворил своими руками ворота, поддынул их к верху, и лошади прошли в них свободно. Я в это время остался за тыном. Прошло порядочно времени и я, подошедши к воротам, стал их дубинкою отпирать и не мог даже нисколько поднять; а старик рукой поднял. Отошел я и стал ходить около ворот и тына, перетаптываясь с места на место. Старик меня увидал, что я хожу около ворот, вышел, поднял одной рукой эти ворота, и они отворились. Он мне и говорит: «Что, молодец, топчешься допоздна? хочешь обокрасть, что ли?» — Я, говорю, не воровать пришел, а наняться в работники хочу куда-нибудь и служить, да не смею у тебя постучаться. — «А когда не воровать пришел, а в работники наймоваться, то поди: мне работника надо, и я найму тебя». И я с ним пошел в его дом».