Под конец моления стали нижегородцы нательные крестики снимать и на дно котлована бросать, чтобы стояли башни и стены кремля веки вечные, не поддавались вражьим осадам и приступам. Вот подошла к яме Настасья Горожаночка, расстегнула на груди пуговки, сняла с шейки крестик золотенький и в котлован бросила. Тут откуда-то Жеваный Тать подвернулся, как угорь начал вокруг девки увиваться, обнимать, гляди того, целовать-миловать при народе начнет. Оторопела было Горожаночка, но скоро образумилась и наотмашь охальника по роже ладошкой ударила. Попятился от нее Джовани Татти да в яму и свалился, озорник заморский, на смех всему миру нижегородскому. Свалился, а выбраться никак не мог, злился и ругался по-иноземному: «О, Мадонна путана! О, путана Мадонна!»

Все видел и слышал Данила Волховец, и не стерпело сердце его. Подскочил он к яме, за руку Жеваного вытащил да тут же, не откладывая, ударил того по одной щеке, потом по другой, поучая уму да разуму: «По-вашему она путана, да по-нашему матерь честная!» Стыдно стало Татти, что при народе по щекам бьют, и за шпагу схватился. Но Данила его за руки ловко поймал и, когда шпага вывалилась, в охапку супротивника сгреб. И тут от боли нестерпимой охнул новгородец, но приподнял злодея-тальяшку и в яму с кипящей известью бросил. А сам, как дуб подрубленный, медленно к земле склонился. Подбежали к яме люди — Джовани Татти вытаскивать, да не скоро достали. А Данила без дыхания лежал, с заморским ножом в подреберье.

Затужили, загоревали нижегородцы, заголосили, запричитали бабы. Настасья Горожаночка в сторонке стояла и платок свой в горячих слезах молча купала. Потускнел лицом главный мастер Петро Франческо. Жалел он земляка своего, Татти шалопутного, а еще больше печалился о русском мастере Даниле Волховце. Поговорили они с воеводой и распорядились, чтобы обоих смертоубийц в подбашенных котлованах захоронили.

Невесело разошелся с молебна народ нижегородский. Недобрая примета при закладке башен получилась. Не устоять долго стенам кремля, что близко к Волге спускаются. Неохотно и каменщики за известь брались, в которой безбожный тальяшка сварился. Ватага Данилы Волховца молча работала, воздвигая башню-памятник над могилой своего товарища. Весь белый камень с берега Волги своими руками перенесли, известь по-своему в яме замесили и трудились неистово, не жалея себя. Трудно им было без песни выкладывать башню из каменных глыб, так и манило запеть, как бывало при жизни Волховца.

С каждым днем и часом прибывала, росла у Волги величавая суровая башня. Все остатки белого камня на нее израсходовали, и прозвал ее народ Белокаменной. А на полдень от нее из кирпича кроваво-багряного другая башня росла, Зачатьевская. Под ней охальник и хвастун тальяшка Тать лежал. Живые же люди, как муравушки, на стены карабкались, кирпичи, камень, известь тащили, стены лепили с верой великой, что простоят они веки вечные, никаким стихиям и бедам не покорные.

А Настасья Горожаночка не забывала своего Данилу Волховца, не затухала в ее сердце любовь к нему и ненависть к злодею Джовани Татти. Из года в год, в погоду и непогодь, каждый вечер она на откос выходила, к башне Белокаменной, и негромко свою песню пела. Налетавший с Волги ветер обнимал кремлевские стены, сердито гудел в бойницах, трепал полушалок и косы Горожаночки, но не успевал осушать ее слезы, не заглушал песни:

И Волга, и Дятловы горы слушали ту песню, но молчали. Молчали до поры до времени, как судьба неисповедимая, что всю правду жизни знает, да не скоро сказывает. Спустя много лет, словно исполняя волю Горожаночки, подточили подземные воды склон горы вместе с крепостью и башней Зачатия, чтобы сползли они к Волге оползнем. А башню Белокаменную не тронули, оставили памятником над могилой мастера, сложившего крепость нижегородскую на веки вечные.

За всех плавающих по водам большим и малым в старину Прокопий-праведник перед небом заступался. Только не зря в народе поговорка была, что на бога надейся, а сам не плошай. И когда люди на челнах по Волге и Оке к этим хмурым горам подплывали, то не вдруг к берегу приставали, а с опаской да оглядкой. До того, как привалиться, глядели да слушали, не ждут ли их на берегу лихие молодцы. Особо привольное место для причала и высадки было в устье речушки быстрой да звонкой, что между гор по оврагу бежала и говором своим всех плавающих пристать зазывала. Как заслышат гребцы удалые да усталые разговор того ручья бойкого да подплывут к нему, сразу смекали, что не найти места привольнее привалиться, ухоронить посудины и у костра ночевать, да так, чтобы ни с Оки, ни с Волги не видать и ветрам не достать.

И все речные путники, кто на час или на всю жизнь к тем хмурым горам приставал, устье ручья веселого для причала выбирал. И за это самое все волгари и окари прозвали ту речушку Почайной. А их жены, сестры да невесты, что по горам в курных избах жили, на тот ручей и овраг ждать да встречать своих мужиков выходили с разного промысла. А надеяться да ждать — по-старинному говорили «чаять». Вот и прозвали женщины с хмурых гор ту бойкую речку Почайной, а овраг Почайным.

Жил в бугре Почайного оврага палатный мастер Божен. Боярам палаты каменные строил, а бедным избы деревянные, колокольни повыше к небу поднимал, а себе избу хорошую сделать не удосужился. Бывало и так, что палатного дела не было, тогда Божен глиняную посуду для народа выделывал. И говорили люди нижнегородские, что сама судьба для них умельца Божена в овраг свалила.

Вот в каком-то году високосном, в последний день февраля родился у Божена сынок-последыш. И выходило по церковным книгам-святцам, что окрестить парнишку только Касьяном дозволено. Так и поп сказал в церкви Николая Угодника. Просили родители, нельзя ли по святцам на день-два попятиться, чтобы сыну другое имя дать, Иваном либо Семеном назвать. На то ответил поп, что святцы не телега, а поп не мерин, чтобы пятиться, а вперед по святцам заглядывать великий пост не пускает. Да не зря, мол, и поговорка такая есть: Семенов да Иванов, как грибов поганых, а Касьяны не чаще камней-самоцветов! Так и нарекли паренька Касьяном, по приметам именем самым несчастливым. Когда парень вырос, перенял от отца ремесло палатное и гончарное. Иной год в палатных делах застой был, так они с отцом на гончарное ремесло пересаживались. Кирпичи делали, посуду глиняную выкручивали, расписывали да окаливали. А Касьян еще разные свистелки да дуделки делать из глины наловчился и сам на них искусно насвистывал. Только заслышат мужики да бабы на базаре Касьянову игру, как сразу в глиняный ряд спешили: посудину для варева купить да игрушку-свистелку детишкам выбрать.

Так дожили Божен с Касьяном до того лета, как в Нижний Новгород московские люди прибыли, чтобы каменную стену вокруг города поднимать. Походивши по горам да по нижнему посаду, те знатные да умелые люди позвали Божена, чтобы на важное дело поставить — строить башню в самом низу детинца-кремля. Не отказался Божен. А тут из Пскова да Новгорода, с Москвы да Тверцы еще палатные мастера прибыли, и работа споро пошла. Но когда главные мастера царские пригляделись, кто как работает и в деле смекает, Божена с Касьяном отличать стали и на самые мудреные работы ставили.

Вскоре выросла у подножия горы грозная башня каменная с глазами-бойницами на три стороны: на Волгу, на Оку и Почайный овраг. А от башни стены белокаменные полезли по горе в обе стороны. Вот понадобилось ворота в той башне подвесить, да так смекнуть, чтобы они крепки да тяжелы были, а отворять и закрывать двое стрельцов смогли. Задумались тут Божен да Касьян, ночей не спали, все догадывались, как к делу подойти. И смекнули так: ворота кованые на дубовом валу — ворота подвесить, чтобы они не растворялись, а сверху спускались. Так и сделали. И когда главный царский мастер Орест Фиарентов проверил, как ворота налажены, Божена с Касьяном шибко похвалил и тут же из царской казны награду выдал и обещал о них слово сказать самому царю московскому. После того в крепостных делах заминка вышла, главных мастеров на другие дела в Москву позвали, а Божен с Касьяном в Почайном овраге доживать остались. Только не долго старику жить довелось. И за час до кончины, свои пожитки сыну завещая, Божен на старый стол указал и такое сказал:

— Береги этот стол. Он из разных деревьев сделан, что росли по оврагу Почайному. Ножки у него дубовые, ящики кленовые, планочки яблоневые, а крышка еловая. За этим столом твои деды-прадеды хлеб-соль ели, радость и горе хмельным запивали. Но не в том главное. Вот на крышке стола трещина. То ушкуйник новгородский Сарынь Позолота кулачищем по столу ударил, прадеду твоему угрожая, чтобы потайный лаз за городьбу кремлевскую указал. Да не сдался старик, и не попали за стену ушкуйники! А щербина на столе — это от сабли самого Улу-Махмета дикого. Первым разом по столу, а вторым — деду твоему по шее, за то, что не захотел старик против своих радеть. Кровью и слезами пропитан сей стол, и не отмыть, и не забыть того во веки веков, аминь!