Вот наехала царь-девица, спустила с своего корабля сходни на корабль Василья-царевича, сошла к нему, стала его будить-целовать, на полотнах качать, нежные речи приговаривать; нет, не могла добудиться. Говорит она дядьке: «Поклонись от меня Василью-царевичу да скажи ему, чтоб ложился спать с вечера, обо мне не печалился: завтра я опять приеду». Сказала и уехала; как только отплыла царь-девица на версту или две, дядька видит, что теперь до нее голосом кричать — не докричаться, рукою махать — не домахаться, взял да и выдернул булавку. Василий-царевич проснулся и стал дядьке рассказывать: «Виделось мне во сне, будто какая пичужечка вокруг меня увивалася да так-то грустно щебетала, что у меня на душе и теперь тошно!» Отвечает дядька: «Не пичужечка то увивалася — увивалась прекрасная царь-девица, целовала тебя, миловала, на полотнах качала, никак не могла добудиться; уезжая, она приказала, чтобы ты, добрый молодец, ложился спать с вечера, поутру раненько вставал да опять сюда побывал».
Василий-царевич воротился домой и залег спать с вечера; только с горя, со кручины не мог уснуть крепким сном; поутру встал раным-рано и говорит дядьке: «Поедем на корабле прогуляться!» Дядька побежал к мачехе докладывать, что Василий-царевич опять на́ море собирается и берет с собой гусли звонкие. «На́ тебе другую булавку, — говорит ему царица, — сделай нонче то же самое, что и вчера делал». Дядька взял булавку и пошел с царевичем на пристань; сели на корабль и поехали в море. Василий-царевич заиграл на гуслях, да так нежно, сладко, что и сказать нельзя. Услыхала его игру царь-девица, не могла усидеть на месте, быстро вскочила и закричала громким голосом: «Ай вы, корабельщики! Подымайте якори железные, распускайте паруса тонкие и готовьтесь скорехонько плыть к Василью-царевичу: надо его пораньше застать, пока не заснул непробудным сном».
Понеслись ее корабли по́ морю, словно птицы быстролетные; за три версты увидал Василий-царевич паруса белые и спросил у дядьки: «Это чьи корабли плывут?» — «А мне почем знать!» — отвечал дядька, вынул булавочку и воткнул царевичу в ворот кафтана. Начала дрема одолевать Василья-царевича, умылся он водою холодною — думал как-нибудь разгуляться! Нет-таки, не стерпел добрый мо́лодец, повалился на палубу и заснул мертвым сном. Приехала царь-девица, спустила сходни на корабль Василья-царевича, сошла к нему, начала его будить-целовать, на полотнах качать; царевич спит — не пробуждается. Принялась на него брызгать, обливать холодной водою: авось проснется! Нет, ничего не помогает. Царь-девица написала письмецо, положила царевичу на белую грудь, ушла на свой корабль и поехала назад; а в том письмеце было написано: «Прощай, Василий-царевич! Не ожидай меня в третий раз; кто меня любит, тот сам найдет!»
Как только отъехала царь-девица, а дядька увидал, что до нее криком не докричаться, рукою не домахаться, тотчас взял да и выдернул булавку. Василий-царевич проснулся и говорит: «Что б это значило? Во второй раз мне привиделось, будто какая пичужечка вокруг меня долго увивалася». Отвечает дядька: «Не пичужечка то увивалась, увивалася прекрасная царь-девица, целовала тебя, миловала, на полотнах качала, холодной водой обливала, никак не могла добудиться». — «А что у меня на груди за бумага?» — «Это она письмецо написала». Василий-царевич раскрыл письмецо, прочитал и слезно заплакал: «Правду говорили мне лев, змей и ворон, чтоб я от сна воздержался; да видно — чему быть, того не миновать!» Приходит он домой в сердцах великих, берет ружье в белые руки и идет в зеленый сад горе размыкать. На любимой его яблоне сидит черный ворон да каркает: «Кар-кар, Василий-царевич! Не послушался ты, не сумел от сна воздержаться — вот теперь и пеняй на себя!» — «Как, — думает царевич, — уж и птица надо мной смеяться стала!» Тотчас навел ружье, спустил курок и обломил ворону правое крыло.
Еще тошней у него на душе стало, вышел в чистое поле, шел-шел, и попался ему пастух с табуном лошадей. «Бог помочь тебе стадо пасти!» — говорит Василий-царевич. «Добро жаловать, Василий-царевич!» — «А ты как меня знаешь?» — «Как же мне не знать тебя, коли я у твоего батюшки тридцать лет в пастухах служил. Зовут меня Ивашка белая рубашка, сорочинская шапка; допрежде того был я первым воеводою, да отец твой разгневался и за провинок сослал меня в пастухи». — «Не ведаешь ли ты, Ивашка белая рубашка, коня по мне? Если выищешь мне доброго коня, я тебя по век не забуду и коли буду во времени — опять первым воеводою сделаю». Говорит ему Ивашка: «Не посмотря твоей силы, нельзя тебе и коня указать. Вот стоит ракитовый куст, попробуй — выдерни его с корнем».
Василий-царевич ухватился за куст и выдернул его с корнем — под тем кустом лежит меч-кладенец, боевая палица и вся богатырская сбруя: узда в три пуда, седло в двадцать пять пудов, боевая палица в полтораста пудов, «Ну, царевич, дожидай меня здесь, — говорит Ивашка белая рубашка, сорочинская шапка, — поутру пригоню я стадо кониное, впереди всех кобылица будет, а вслед за ней жеребец; кинутся они в воду и поплывут далеко-далеко, а как солнышко с полудня своротит да свалит жар, станет тот жеребец выгонять кобылицу в зеленые луга. В те́ поры смотри не зевай: только ступит жеребец на́ берег, тотчас и бей его промежду ушей своей палицей».
Сказано — сделано. На другой день выждал Василий-царевич удобный час, ударил жеребца боевой палицей промежду ушей — жеребец на колени пал; зауздал его добрый молодец уздой трехпудовою, надел на него седельце черкасское и сел верхом. Как очнулся жеребец от удара богатырского, как понес Василья-царевича по долам, по лугам, по высоким горам! Трое суток носил без роздыху, и не пот с коня, алая кровь капает. Возгласил тут добрый конь человечьим голосом: «Гой еси, Василий-царевич! Отпусти меня погулять три зари утренние; в синем море я искупаюся, на росе поваляюся, и буду я твой верный слуга». Царевич отпустил коня; конь погулял три дня и воротился таким сильным и бодрым, что лучше того и не видано и не слыхано.
Сел Василий-царевич на коня и поехал за тридевять земель, в тридесятое государство; долго ли, коротко ли, приезжает он в царство львиное. Говорит царь-лев: «Эй, мои детки семеры[205]! Берите вилы железные, подставляйте под мои очи старые, дайте мне посмотреть на доброго мо́лодца!» Посмотрел, узнал его и обрадовался: «Добро жаловать, Василий-царевич! За твою услугу великую гости у меня, сколько надобно». Накормил его, напоил, спать положил, а наутро в путь-дорогу снарядил. Вот царевич ехал, ехал и приезжает в змеиное царство; царь-змей обрадовался, ласково гостя встретил и ласково проводил. Поехал царевич дальше — в вороново царство. Встречает его царь-ворон и говорит: «Хорош молодец, за что, про что обломил крыло у моего братца родимого? За такой провинок надо б с тебя голову снять; да уж так и быть — смертным страхом отделайся». Взял — посадил царевича на крылья, полетел на сине море и сбросил его в самую глубь. Василий-царевич упал, окунулся в воду и как скоро вынырнул, царь-ворон подхватил его и вынес на сушу. «Поезжай теперь, куда ведаешь!»
Опять сел на коня Василий-царевич, собирается дальше путь держать.
Говорит ему добрый конь: «Крепче держись, Василий-царевич! Надо в три часа, в три минуточки поспеть в тридесятое царство. Под то царство подступил Иван, русский богатырь, рожа шитая, нос плетеный, язык строченый, ноги телячьи, уши собачьи. Если не поспеем туда в три часа, три минуточки, то возьмет он царь-девицу за себя». Приехал Василий-царевич к тридесятому царству, мимо Ивана, русского богатыря, проскакал, словно мо́лоньей просветил; разъезжались они на двадцать верст, припускали коней навстречу, как ударились боевыми палицами — ажно гром загремел! Бились-бились, никто не осилеет; приустали добрые витязи и условились дать друг другу перемирье на три дня. Василий-царевич разбил шатер, лег на отдых и заснул крепким богатырским сном.
Третьи сутки на исходе, а он все спит. Стал его будить добрый конь: «Гой еси, Василий-царевич! Не время спать, время вставать, с Иваном, русским богатырем, бой начинать». Разъезжались витязи на тридцать верст, разгоняли коней навстречу, бились-бились — ни тот, ни другой не осилеет; взяли перемирье еще на три дня. Царевич лег в шатре и опять уснул. Третьи сутки на исходе, будит его добрый конь: «Гой еси, Василий-царевич! Полно спать, время вставать, Ивану, русскому богатырю, голову сымать». Вскакивал Василий-царевич, седлал своего жеребца наскоро, подпруги подтягивал натуго — не для бодрости, а для крепости; едет он, под ним конь пляшет, а Иван, русский богатырь, едет, под ним конь слезно плачет.
Разъезжались они на пятьдесят верст, припускали коней навстречу, как ударились — земля задрожала! Иван, русский богатырь, промах дал, не сдержал в руке боевую палицу, пала она острием наземь и ушла в глубину на три сажени; а Василий-царевич угодил его коню прямо в грудь, посадил того коня задом на сырую землю, самому Ивану-богатырю снял буйную голову. «Теперь путь мне, доброму мо́лодцу, не заказан; возьму-ка я гусли звончатые да пойду в любимый сад царь-девицы». Взял гусли, пришел в сад и заиграл так нежно да сладко, что и сказать нельзя.