Обрадовались какабасы, что сдаваться не надо и, вообще, оказывается, всё понарошку. Стали опять храбрыми. Поют, танцуют, маракасами балуются. Далеко слыхать. Услышала сушёная карабумба, как маракасы трясутся, вернуться решила.

Вернулась и как давай плясать, наяривать со всеми вместе. Весёлая, оказывается, хоть и сухая. Это уж кому каким нравится быть. Главное, чтобы весело было.

Да! А какабасы больше не какабасы. К ним теперь опять свои имена вернулись. Какие? Разные. Хорошие. Весёлые. Некогда вспоминать, пойдём–ка, лучше попляшем.

Жила–была каша-Малаша. Обидчивая такая: У-ууууууу, не подходи! Бывало, позовут её другие кашки во двор в крестики–бублики поиграть или в прянички потолкаться:

— Эй, Малашка! Айда, к нам!

А она тут же обидится и отвечает:

— Для кого Малашка, а кому и Маланья Ивановна, вот!

Точно, как сейчас: надуется, отойдёт от окна и ходит, слоняется по комнатам. Прошёл часок–другой. Остыла Малаша, унялась и думает:

— Зря я так, наверное. Подружек обидела. А одной скучновато. Выйду–ка я во двор, маслицем их угощу, задобрю, в салочки–догонялочки будем играть.

И пошла. А возле подъезда её уже подружки поджидают. Увидели кашу-Малашу, сразу обрадовались, побить решили задаваку, поучить её уму–разуму. Их как раз трое было: Пшёнка, Манка и Размазня — Овсянка.

Каша — Малаша умная. Тут же всё сообразила. Спрятала маслице подальше, рукава засучила:

— А ну, кโ䈄㼄 䀄㔄169ая? Подходи на раздачу!

Размазня сразу обмякла и в сторонку отошла. Пшёнка аж пожелтела вся на нервной почве, но тоже вперёд не больно–то рвётся. А Манке всё равно: она ж на молоке, сахаром не испорченная, вот и полезла в драку, дурочка.

Сцепились Малаша с Манкой, сами — вдрызг, вокруг всё замарали. Вдруг маслице у Малаши из кармана выпало и — прямо под ноги Манке!

Чует Манка, как маслом пропитывается, и тут же добреть начала. Раздобрела. Улыбается. Про драку напрочь забыла. Руки к Малаше протягивает, говорит:

— Дай, обнять тебя, подруга моя сердечная!

Каша — Малаша сперва обомлела, а потом согласилась:

— Вот и хорошо. Давай, лучше играть во что–нибудь.

— Давай.

— А во что?

— А свадьбу сыграем.

— По–настоящему?

— Конечно. Я ведь совсем не каша Манная, а каш Манный. Ты мне давно нравишься, потому я и норовлю тебя каждый раз украдкой ущипнуть, потому и за косички дёргаю. Это я так внимание на себя обращаю, а сам смущаюсь.

Ну, раз такое дело, то каша-Малаша перечить не стала. И Пшёнку, и Овсянку — Размазню пригласили на Маланьину свадьбу. Напекли, наварили всего — за год не съесть. Все каши окрестные ту свадьбу праздновали, из леса даже каша из топора пришла. Все довольны остались, кроме сапог–ворчунов. Ну, тем никогда не угодишь. Вечно они каши просят не вовремя.

А Малаша с той поры ни на кого не обижается. Что бы ни случилось — всегда спокойна, всем улыбчива.

Жила–была Продоля поперечная. Грустная такая жила, не было у неё Поперечи продольной. И решила она тогда пойти на восход солнца, Поперечу искать. Идёт Продоля, идёт, а солнце навстречу встаёт и встаёт. Встаёт и не садится больше туда, где встало. Непременно в другое место переходит.

Повернула Продолюшка туда же. Идёт, идёт, а солнце садится да садится и не встаёт больше там. Вот опять, смотрите: тут село, а встаёт совсем не тут, а вон аж где!

Задумалась Продоля, подошла к речке, всё ей рассказала, попросила помочь Поперечу свою найти. Унесла вода все продолькины мечты. Выбежала речка к большому синему морю. Вздохнуло море туманом. Поднялся туман в небо, стал мягким добрым облаком. Поплыло облако обратно к Продоле.

А та стоит, дожидается, знает, что вода не обманет. Увидело облако Продолю поперечную и зарыдало от жалости. Народилась от облака настоящая лужица. Продоля ногой попробовала: мокро. Наклонилась посмотреть в неё: а там — Попереча продольная! На неё смотрит, удивляется, радуется!

Расплакались они обе от радости, слились в одно и понеслись ручейком к речке!

Жил–был Еда. Все его потихонечку ели. И зверь, и человек. Никто мимо рта не проносил. Такой вкусный. Такой разный! Щедрый! Сколько раз Еда себе говорил:

— Всё. Хватит! Надоело. Сейчас кончусь.

И опять не кончался: не могут люди и звери без Еды. Никто не может. Он это знал, потому что никогда не видел ни людей, ни зверей без себя рядом. Всё–таки интересно же посмотреть.

И Еда решил однажды спрятаться понарошку, как будто совсем ушёл, а сам рядом сидит, в укрытии. Смотрит: что теперь будет?

Только он спрятался, как пришли звери, а потом люди. Видят: нет Еды. Нигде. Хорошо он спрятался. И вдруг замечает Еда: за зверями и людьми пришёл кто–то. Страшный. Некрасивый. И начал он всех мучить. Всем плохо, а он смеётся. Такой беспощадный. Никого не жалеет. Всех уморил.

Люди и звери называли его Голодом, никто с ним не мог справиться, так все ослабли. И Еде до того стало их жалко, что он громко расплакался, вышел из укрытия и сам говорит:

— Вы мои хорошие, ешьте меня, не бойтесь Голода. Я вас не покину.

И так по нему соскучились, так ему все обрадовались, что от радости съели нечаянно целиком. А Голод сам убежал.

Кончился Еда. Начали его тут же вспоминать: какой он был хороший, вкусный, добрый, как всего себя другим раздал, не пожалел ни кусочка.

А вдруг где–нибудь осталось хоть немножко? А? Стали искать, землю копать: люди лопатами, звери когтями. Нет Еды. Сильно горевали. Дождик увидел что творится — разрыдался. Солнышко пришло, всех обогрело, утешило.

И вдруг из земли кто–то стал появляться потихоньку, сначала зелёненький, потом желтеньким сделался.

— Ты кто? — удивились люди и звери.

— Я — Еда! — засмеялась Еда, — вы моего друга здесь не видели? Он добрый такой.

— Мы его съели, — печально ответили звери и люди, — он был прекрасен.

— Не может быть, я его найду — заявила Еда и начала звать своего друга.

И он тут же появился. Рядом с ней. Тоже из земли вырос. Молодой. Чудесный. Улыбается. Как будто ничего плохого не было.

Взяла его тётушка Еда за руку. И больше они не расставались.

Поспорили как–то ширь с высью: кто из них лучше?

— У меня душа широкая, — говорит ширь.

— А у меня возвышенная, — отзывается высь.

— У меня широкая нараспашку, — добавляет ширь.

— А у меня ранимая навылет, — не отстает высь.

— Куда ни глянь — всюду я! — кричит ширь.

— Это так. А если с меня посмотреть, то ты ещё дальше, — уступает ей благородная высь.

И ширь умолкла. Застыдилась.

— Прости, — прошептала она.

Они обнялись, и не стало им ни конца, ни края — во все стороны.

«Не кажется ли вам, что наш Пендель очень хорош?» — спрашивают одни. «Да–да!» — живо соглашаются другие, поёживаясь и почёсываясь, — «Пендель славный»…

А трудяга Пендель молчит. Сгорбится в три погибели и работает. Трудится. Не ради себя. Для общего блага. Вечно на выручку приходит. В случае чего: кого куда, а этого всегда на прорыв, в самое узкое место. И всё тут же разом улучшается.

Бывало, только его в помощь пошлют, как всё у всех начинает получаться, что раньше не получалось, и складывается, и вычитается всё очень хорошо. Он ещё на подходе только, а глядишь, всё уже улучшилось. И все молодцы.

Но без него никак.

Потом все в героях ходят, грудями в крестах трясут, в трубы трубят, бескозырками машут, а Пендель — скромный. Стоит в сторонке. Но на страже. Бдит. Чуть что где — : сразу туда, на помощь.

И кланяются все от мала до велика скромному господину Пенделю, благодетелю нашему и спасителю, знают, что никогда никого не подведёт.

Он к такому отношению и сам уж давно привык. Вон, глядите, опять что–то приметил: спешит, торопится, шкондыбает. Одно слово — Пендель! Великая сила.

Высоко в горах жил чистый молодой голос. На рассвете он переливался в небе всеми красками восхода. Потом он играл с эхом в ущельях, серебрился над водопадами, плясал на скалах вместе с каплями проливного дождя, прятался в шорохи ночного леса и сверкал снегом далеких вершин. Голос никогда не уставал. Небо и земля любили его слушать. Земля цвела, а небо сияло в ответ то звёздами и луной, то солнцем.

Однажды издалека на перевал поднялся торговый караван. Узнал главный купец о волшебном голосе, позвал его к себе и предложил много денег, чтобы голос покинул горы и последовал за ним. Рассмеялся голос. Зачем ему деньги? Тогда захотел купец силой оставить его у себя. Но оказалось, что голос невозможно схватить. Расплакался бессильный купец, повел свой караван дальше, униженный.