Когда Христианушка опомнился немного, отдохнул, присел боязно на какое-то вычурное крылечко, где попеременно гладил и щупал то своего Аршетку, то резного деревянного льва с косматою гривой, заглядывая в глаза то одному, то другому и почесывая голову свою и спину,- тогда он начал думать и о том, куда ему теперь деваться. Растрепанная снутри и снаружи голова его освежилась немного на воздухе, глаза проветрились, гроза на первый случай миновалась; Виольдамур был уже под другим небом. Тогда, наконец, рассудок взял верх и требовал отчету, куда идешь и что хочешь делать? Подумав немного, Христианушка отвечал: "пойду отыскивать старую няню, Акулину свою: больше мне деваться некуда".

Весь день до вечера плутал и шатался Христиан Христианович натощак по людным улицам Петербурга, отыскивая свою старую няню. Пышно мчались мимо его коляски и кареты новомодных покроев и названий – перья, цветы, шляпки и пестрые женские убранства неисчислимых наименований мелькали в глазах бедняка, который, среди всей нескончаемой суматохи этой, искал одного только: своей старой няни. Все проезжие и прохожие эти торопились, обгоняли друг друга и, видно, спешили каждый по важному делу; все были одеты, обуты – все были сыты. Христинька походил в это время на ощипанную каким-нибудь забиякою-воробьем козявку, которая, спасаясь, ползет в пыли поперек дороги, между тем как сотни карет и колясок мчатся туда и сюда по дрожащей под колесами мостовой и козявка наша, припадая замертво каждый раз, когда с грохотом набежит на нее ухарская четверня, не ждет иной милости не только от людей, но и от бога, как чтобы ее не размозжили. Христинька после долгих поисков допросился наконец того дома, где жила Акулина, и отыскал ее, в изнеможении от голоду и усталости. Здесь только он очнулся вполне, поплакал, вздохнул легко и свободно, как не вздыхал давно, рассказал похождения свои, и няня плакала и вздыхала с ним и не могла наслушаться его, нарадоваться, наплакаться и наговориться.

"А знаешь ли, няня,- сказал Христинька, опорожнивши порядочный горшок со щами,- когда я стоял на одной большой улице, не зная куда идти, и оглядывался во все стороны, то ко мне подошли две барыни, посмотрели на моего Аршета, полюбовались им и спросили, много ли я за него прошу? Я был, правда, очень голоден и не знал, куда деваться: боялся, что не найду тебя вовсе, однако Аршетку своего прохарчить не хотел ни за что; я отвернулся и покрыл его полою; барыни посмотрели на меня и прошли".- Акулина подала Аршету еще подачки, погладила его и похвалила своего питомца, а потом, заботясь об участи его, стала расспрашивать, куда девалось все отцовское добро? – "Не знаю ничего,- отвечал Христинька,- и не знаю что было, чего не было; должно быть, коли осталось что-нибудь, так теперь все у дяди; кое-какие вещи видел я у него, другие прибрала в кладовую его старуха".- "Постой же, голубчик,- продолжала заботливая няня,- как же так? ведь у твоего у батюшки было много добра всякого, водились и деньжонки: я, живучи у них, царство им небесное, годов с пятнадцать, сам ты знаешь, родимый, другое пятое слово ихнего разговора стала понимать; бывало, воротится домой старик из ломбарта, либо как станут считать по пальцам промеж себя вдвоем, сердечные, когда счеты поверяют, то и говорят по-своему, сколько там положено у них денег".- "Что же я стану делать,- сказал вздохнувши Христиан, – не пойду я к этому… и нога моя у него не будет: хоть пропаду с голоду; да и незачем, не отдаст он мне ничего, зачтет все за харчи, за уроки, что трубил я ему в ухо, да за розги. Уж сколько раз он мне этим глаза колол, сколько попрекал: так надоела песня эта, что не знаешь, бывало, куда деваться! – кричит, ровно я глухой, а не он: что я нищий, что нечем мне отплатить ему за все труды, за хлеб, за постель, за науку; что одни розги на меня разорят его, а как бывало растеребит на меня голик у кухарки, то та после меня же за это и колотит".- "Сердечный ты мой, Христинька! – стала опять причитывать Акулина,- да неужто господь милосердый эдако беззаконие попустит?" – И стала креститься и положила перед образом земной поклон: "Вот что, родимый мой, я ведь смолоду свет видела, все в людях жила; было тоже всякое время: натерпелась и наплакалась; мне уже и не в диковинку – постой же, не плачь ты, глаза занапастишь даром: я уж за тебя поплачу, не бойсь, и в молитвах помяну в грешных своих, вот как всегда, видит бог, перстов не занесу, чтоб за тебя не помолиться, вот что. А у меня, дитятко, тут кум есть, Иван Иванович, а прозывается как – забыла; памяти-то уже у меня, вишь, не стало – Орешников ли, Салтанов ли, что ли – эдак как-то – а Иван Иванович; так пойдем к нему; он, вишь, про все дела эти знает и такой человек книжный, вот-таки добрая душа; у него сенатские писаря есть знакомые и липартаминские {департаментские.}; они хлеб-соль с ним водят; так пойдем, не заступится ли он за тебя: буду кланяться ему в пояс; уж коли он не рассудит тебя с глухим, ну так, видно, богу так угодно; а опричь его некому и таки по целому свету некому, и кроме его никто тебе, дитятко, ничего не сделает. Я стану кланяться, и ты кланяйся, да проси: не покиньте, Иван Иванович, батюшка, заступитесь, за сиротское убожество мое, прикажите глухому черту – прости, господи, согрешение мое: прикажите воротить отцовское добро; вашего милосердия не будет, так не станет на меня на свете никакого порядку, ни милости, ни чести; одна ваша воля, ваша власть, батюшка!-Так, смотри, говори".

Испросив у нынешних господ своих позволения приютить у себя на одни сутки прежнего барина своего, которого вынянчила на руках, Акулина облачилась на другой день празднично, будто собиралась опять с кумом на крестины, и отправилась с питомцем своим на суд и ряд Ивана Ивановича. Дорогой она купила еще две коврыжки, завернула их в клетчатый платок и все учила Христиньку, как ему надо просить Ивана Ивановича и как от него только чаять ему спасения.

Иван Иванович только что выходил в это время со двора по делам и повстречался на углу с нашими посетителями. И вот Акулина кланяется ему в пояс, отвешивает поклон за поклоном, а Христиан Христианович снял почтительно фуражку и глядит на будущего заступника своего в каком-то недоумении. В самом деле, он неказист на вид и не похож на такого человека, который бы мог волею и влиянием своим изменить чью-нибудь судьбу. Наружность самая не министерская, в этом должно сознаться. Но Иван Иванович, несмотря на разительное сходство свое с обезьяной, представлял собою животное это в самой добродушной карикатуре и имел сердце и душу чисто человеческие. Вы видите плутовские глаза его и чем более всматриваетесь в это лицо, тем более убеждаетесь, что личина иногда обманчива; что человек волею и неволею ходит в шкуре своей и что Иван Иванович, может быть, не так прост, каким он нам с первого взгляду показался. Выпуклый лоб, крутое переносье, подвижная, угловатая бровь, серые остойчивые глаза и круглый затылок довольно замысловаты; нос устроен коромыслом, кажется, только для собственной пользы и удобства страстного нюхальщика и обстоятельство это нисколько общества не касается; нос же этот выпятил за собою и верхнюю губу, да сверх того и золотушное расположение в молодости могло также участвовать в этом образовании губы, оставив такой памятник до старости лет. Вот почему и добродушная улыбка Ивана Ивановича походит на какое-то кривлянье, а между тем в ней есть и жизнь и чувство. Шляпа на нем – дельца известного разряду: помятая, с перехватом, надетая колпаком; платок не угрожает задушить хозяина, которого шея нуждается в известном просторе, продвигается во время разговора выразительно взад и вперед, тонет в плечах и высовывается внезапно, как у черепахи из кожуры; шея эта ходит свободно в платье, как в хомутике. Сюртук темно-зеленый, заплаченный на Щукином дворе, новый, с иголки, рублей тридцать; сапоги, подбитые гвоздями сплошь: потому что у Ивана Ивановича ходьбы по мостовой много, и щегольских сапогов не напасешься. Сверток бумажный показывает вам, что Иван Иванович вышел со двора не без надобности; табакерка в руках и платок, перекинутый через локоть – что добродушный Иван Иванович принимает большое участие в рассказе законного наследника, обиженного самоуправством дяди, и собирается дослушать рассказ до конца; Иван Иванович добирается до самой сущности или, по собственному его выражению, до самого суть. "Суть", это был вообще у Ивана Ивановича любимый и вспомогательный вид вспомогательного глагола, словцо, которое он вставлял везде, где не знал, что сказать или написать; так он говорил например: ты не суть еще барин; мы не суть великие люди,- заменяя этим неупотребительное еси и есьмы, и был уверен, что выразился весьма искусно. Но каким же образом Иван Иванович полагает пособить горю нашего бесприютного сироты, покровительствуемого Акулиной? Посмотрим.