Так до белого месяца лязг косы звонок.
Ходит по ниве Белун, наделяет добром.
Собачья доля
За Могильною горою стоит белая избушка Белуна.
Белун – старик добрый. Алалей и Лейла остались у дедушки погостить.
С рассветом рано отправлялся Белун в поле. Высокий, весь белый, ходил он все утро по росистой меже, охранял каждый колос. В полдень шел Белун на пчельник, а когда спадала жара, опять возвращался на поле. Только вечером поздно приходил Белун в свою избушку.
Не отставали они от деда, так и ходили за ним и на поле, и на пчельник. А какой он добрый, какой ласковый белый Белун!
Белуна все любят. Медведь не трогал.
– Странного человека медведь никогда не тронет, он знает! – говорил старик, – встретишься с медведем, скажи ему: «Иди, иди, Миша! Я – странник, ничего тебе не сделаю». И медведь уйдет.
Рассказывал по вечерам Белун сказки, когда не спалось, или в погоду, когда было страшно, или очень приставать начинали.
А собака у Белуна – Белка. Станет старик к ужину хлеб резать, Белке горбушку даст – первый кусок. И всегда он так делал: Белке первый кусок.
– Мы едим Белкину долю, – сказал как-то дедушка, – у человека доля собачья.
– Как так – собачья?
И уж они не могли успокоиться, пока Белун не рассказал им всего.
Раньше все не так было, не такое. И земля была не такая. Ржаной колос с земли начинался от самого корня и был метлистый, как у овса. Ни косить, ни жать нельзя было, подрезали колосья каменным шилом, чтобы не растерять зерна. И хлеба было всем вволю.
И случилось однажды, вышел Христос странником на поле, вышел Христос посмотреть, как живут на земле его люди. А как людям жить? Известно, и хлеба по горло – сыты, так другим чем возьмутся друг друга корить – осатанели!
Идет странник по полю, радуется: зерна так много, колос полный от земли до верхушки. И весь день ходил странник до вечера, а вечером на ночлег собрался.
Туда постучит, сюда попросится, – никто его не пускает. Гонят странника.
«Еще стащит чего!» – вот у каждого что на уме: страшно за добро, хоть и девать-то его некуда, добра-то всякого.
Вошел странник к богатым в богатый дом. Не просился он на ночлег, просит хлеба кусок – милостыню. А пекла хозяйка блины, увидала странника, разругалась на чем свет стоит, турнула за дверь. Да вгорячах схватила блин, вытерла блином грязную лавку – кошкин след дурной, кинула блин вдогонку.
Поднял странник блин, положил в котомку и пошел в поле.
«Нет уж, ничем, видно, сытого не проймешь! Ему горя нет! Осатанел человек в вольготе!»
Разгневался странник и, став среди поля, позвал страшную тучу.
И поднялась на его зов страшная туча. Загремела гроза.
Палило огнем, било градом, смывало дождем.
Уж не кричат, не вопят – остолбенели: ведь все хозяйство пропало, весь хлеб погиб, все колосья ощипаны. И один лишь остался маленький колос на длинной соломе.
Черно, пусто, голо на вольготной богатой земле.
– Тут-то вот Белка и вышла из конурки, – рассказывал добрый белый Белун, – видит собака, дело плохо, с голода подохнешь, и выбежала в поле да как завоет. «Ты чего, Белка, воешь?» – «Есть хочу!» И тронули бога собачьи слезы, снял бог грозную тучу. Засветило солнце, пригрело. И остался на земле маленький колос – собачий, что Белке за слезы ее пришлось от бога, маленький колос собачий, на длинной соломе. С той поры и едят люди долю собачью. Наша доля собачья!
Божья пчелка
На зеленый двор залетели пчелы – это к счастью. И остались жить.
В цвету липа. Липовым цветом золотится весь душистый сад.
Частый сильный рой от неба до сырой земли.
То-то хорошо, ну весело!
Вот теплый день уплыл, восходит звезда Вечерница, а они серые, ярые, жужжат – собирают мед.
Много будет меда белого.
И по гречишным полям и в поемных зеленых лугах, вдоль желтой дремы, в пестрой кашке и в алой зоре с цветка на цветок вьются пчелы. Частый, сильный рой от неба до сырой земли.
То-то хорошо, ну весело!
Вот на смену дню распахнется долгая вечерняя заря, а они серые, ярые, жужжат – трудятся.
Много будет меда красного.
Густые меды, желтый воск.
Хватит всем сотов на Спасов день: богу – свечка, ломоть – деду, и в улей довольно на зиму.
– А скажи нам, пчелка, откуда вы такие зародились?
Выбирала одна пчелка из богородничной травы сладкого меду.
– А не велено нам сказывать, – ответила пчелка. – Водяной дед не любит, кто не умеет хранить тайну, а Водяной над нами главный.
– Мы только дедушке скажем.
– А дедушка Белун сам пчелу водит, мудрый, он и без вас знает.
– Ну, мы большим никому не скажем.
– Ну что ж, – прожужжала пчелка, – вам-то я и так бы рассказала, только некогда мне долго рассказывать...
И мохнатая серая пчелка запела:
– А поссорился Водяной с Домовым, все б им старым ссориться, заездил седой фроловского коня. И валялся конь с год в сыром затрясье. В кочкорье-болото небось никто не заходит! Вот от этого фроловского коняги мы к весне и отродились. Раз закинули рыбаки невод и вытащили нас из болота, пчелиную силу, и разлетелись мы, пчелы, на все цветы по всему белому свету. Смотрит за нами соловецкий угодник Зосима и другой угодник Савватий, нас и охраняют. Мать наша Свирея и Свиона, бабушка Анна Судомировна.
И полетела божья пчелка, понесла с поля меду много на сон грядущий.
Горело небо багряным вечером.
Там по разволью небесному будто рой золотых пчел посылал на землю медвяную росу, обещая зарю, солнце да ведро.
Проливной дождь
Баба-Яга собирается хлебы печь.
Задумала старая жениться – взять в мужья рогатого черта – Верхового. Он, известно, галчонок: всем верховодит.
Взгомозилась на радостях банная нежить: банная нежить в сырости заводится из человечьих обмылков, а потому страсть любопытна. Вот заберется она за Гиенские горы пировать в избушку, насмеется, наестся, все перемутит, всех перепугает, – такая уж нежить.
А! как ей весело: старик Домовой на бобах остался – показала Яга ему нос. Тоже жениться на Яге задумал!
Да и дед Домовой в долгу не остался: подшутил над Ягой.
– Бить тебя надо, беспутый, да и обивки-то все в тебя вколотить! – плачет Яга, ходит у печи.
– Бабушка, чего же ты плачешь?
– А как мне Бабе-Яге не плакать, не могу посадить хлебы: Домовой украл лопату.
И плачет. Не унять Яге слезы: скиснутся хлебы – прибьет Верховой.
– Бабушка, не плачь так горько, мы тебе отыщем лопату.
А слезы так и льются, – полна капель натекает.
– Эй, помогите! Найдем мы лопату да бросим на крышу: Яга улыбнется – и дождь перестанет.
Колокольный мертвец
Проводил Белун гостей до Сухого Каратыга. Шли путники по Самохватке вдоль улицы в конец.
Был поздний вечер.
Золотое солнцево яблоко, покатившись по лесу, закатилось в овраг. И красный вечерний край неба погас.
Все пестрехи, чернохи, бурехи уж вернулись с поля домой, а Бурку-коня и Лысьяна повели в ночное на травы. И Жучок, й Бельчик, и Рябчик, – все поросятки заснули в хлеву, и сама свинья, мать сивобрысая, Хавронья, глядя на ночь, по-свиному задумалась. И закрыли и заперли все закуты, загоны, и муха-шумиха и комар-пискун угомонились. А Чубар и Лысько, и Сокол и Зорька, и Пустолайка и Найда, ночь ночуя, по-ночному завозились в конурке.
Хоронясь по чужим огородам и задним воротам, проползла на четвереньках, словно топтыга медведь, Мамаишна бабушка. Надулись кровью старушечьи губы, и заострился жалом ее оговорчивый пересмешливый язык: будет под оконнице что подслушивать, будет что и рассказывать, – голос у ней гладенький, слова масленые.
А в мешке у Мамаишны одномёдные пряники!
И пролетела над Самохваткою Лунь-птица хищная, – засветил вдоль улицы месяц.
У моста под вербой остановились путники – под вербою ночь ночевать.
– Звезды сестрицы!
– Серебряные.
– Я буду звезды считать, Алалей!
– Ты видишь, тянутся гуси?
– Небесные гуси, как много!
– А твоя звезда, Лейла?
– А вон – та вон звездочка самая серебряная...
Проскакал по мосту Заяц-голова лисичья.
– Что задумано, то исполнится! – проговорил по-зайчиному Заяц-голова лисичья, и закидался Заяц по ельнику, заметался по березнику, по горькому осиннику.
На луну нашло облако, ветер пахнул холодком.
Глухо и грустно зашумело в лесу.
И семь лебедок-сестер Водяниц замесили болото-зыбун.
Заблудущая Коза Козовна стукнула копытомо бревно.
– Вам бы пучок лык да дров костер, будет свежо.
– Мы звезды считаем, Коза.
– Ну, считайте. Будет свежо.
Вылез из-под дырявого моста сухоногий вылыглаз Окаяшка-птичий нос. Щелкал, косматый, бобы, подвигался на луг. На лугу, на лужайке сходились в хороводы Ведьмины детки – куцые курочки в острых хохолках. И, сцепившись ногами-руками, покатились клубком, как гаденыши, за Окаяшкой косматым одноглазые Песьи-головы.
Прошла трепущая рыба Сбухта-Барахта: хвост у ней, как у лебедя, голова козлиная, – лукаво поглядывала рыба, как волк на козу, шла трепущая по-тиху, по-долгу на зеленый луг. На лугу, на лужайке Ведьмины детки – куцые курочки в острых хохолках, кружась в хороводе, запевали по-печальному жалкие песни, подвывали несчастные на свою хохлатую голову. А на липе блестел стоведерный пузан-самовар, будет чертям полунощный чай и угощение.