А Шиш с отцом зажил. Он до отца хороший стал, ласковый. Отец его залюбил.

[65]

от вы сказки любите, а Шишу однажды из-за сказок беда пришла. Дело было осенью, время к ночи, и дождь идет. По дороге деревня. Надо где-то переночевать. Шиш в один дом постучался — не открывают. В другой дом поколотился — не пускают. Шиш в третью избу стучится:

— Пустите ночь переночевать!

Хозяин говорит:

— А ты сказки сказывать мастер?

Шиш говорит:

— Слыхал маленько.

Хозяин говорит:

— Маленько нам ни к чему. А если разговору на всю ночь хватит, тогда заходи. А нет — до свиданья.

Шишу деваться некуда. Зашел в избу. Хозяин постелился на лавке; хозяйка залезла на печку, работник ихний на полу. А Шишу, извольте радоваться, поставили середи избы стул — сиди рассказывай всю ночь…

Мы бы с вами загоревали, а Шиш деловой человек. Он говорит:

— Ладно, буду сказывать всю ночь, только под таким условием: кто меня хотя одним словом перебьет, тому и сказку дальше говорить. Согласны?

Все ответили:

— Согласны, согласны!

Шиш начал:

— Как у вас на селе мужики поголовно все дураки… Как у вас на селе мужики поголовно все дураки… Как у вас на селе мужики поголовно все дураки…

Говорил, говорил — раз двести это слово повторил. Хозяин терпел-терпел, далее разгорячился:

— Невежа ты, невежа! Я тебя ночевать пустил, а ты нас дураками называешь!

Шиш говорит:

— Хозяин, ты меня перебил, тебе и сказку дальше говорить.

Хозяин начал сказку:

— Чур, не перебивать… Дурак будет тот, кто тебя ночевать пустит, а я тебя никогда не пущу… Дурак будет тот, кто тебя ночевать пустит, а я тебя никогда не пущу… Дурак будет тот, кто тебя ночевать пустит, а я тебя никогда не пущу…

Говорил, говорил — раз двести эту речь повторил.

Хозяйка на печи разбудилась, заругалась:

— Беда с вашими сказками! Ночью спокою нету…

Хозяин за жену сграбился[66]:

— Ты меня перебила — тебе и сказку говорить.

Не могла старуха отдуться[67], сказку заговорила:

— Каков хозяин дурак, такого и ночлежника пустил… Каков хозяин дурак, такого и ночлежника пустил… Каков хозяин дурак, такого и ночлежника пустил…

Говорила, говорила — раз сотню это слово повторила.

Работник на полу разбудился, забранился:

— День на вас работай и ночью от вас спокою нету!..

Хозяйка на него мухой пала:

— Ты меня перебил — тебе и сказку говорить.

Работник сказку заговорил:

— Как не спали мы с вечера, так не спать нам и до свету: скоро надо на работу идти… Как не спали мы с вечера, так не спать нам и до свету: скоро надо на работу идти… Как не спали мы с вечера, так не спать нам и до свету: скоро надо на работу идти…

До рассвета работник это слово говорил.

Шиш заметил, что в оконцах утро синеет, светло стало, схватил шапку да бегом из этого дома. Часа два без оглядки бежал. Долго потом сказок не рассказывал.

[68]

[69]

ил в деревне старый крестьянин, а при нем жена и детей двое — сын да еще дочь. Прожил крестьянин свой век и помер. А за ним и старуха собралась помирать, настала ее пора. Позвала она к себе детей своих, сына с дочерью. Дочь у нее старшая, а сын младший.

Вот наказывает мать сыну, говорит ему:

— Слушайся во всем свою сестру, как меня слушался, будет она тебе теперь вместо матери.

Вздохнула мать в последний раз — жалко ей было с детьми навек разлучаться — и померла.

После смерти родителей брат и сестра стали жить, как мать им велела. Брат слушался сестру, а сестра любила брата и заботилась о нем.

Долго ли, мало ли жили они без родителей, раз сестра и говорит своему брату:

— Трудно мне одной в хозяйстве справляться, а тебе жениться пора: женись, хозяйка в доме будет.

А брат не хотел жениться.

— И ты хозяйка, — говорит он сестре. — Зачем нам другая?

— А я ей в помощь буду, — сестра говорит. — Вдвоем-то с нею нам работать сподручней.

Хоть и не хотел брат жениться, да не посмел ослушаться старшей сестры, потому что почитал ее, как родную мать.

Оженился брат и стал жить с женою хорошо. А сестру свою любил и почитал, как прежде было, и во всем слушался ее.

Жена его сперва послушно жила и терпела сестру мужа, свою золовку. А золовка и вовсе ей угождала.

Да только не по нраву стало братней жене, что она не первая в доме и своей золовке ровня. Вот уедет хозяин молодой поле пахать, либо в город на торг, либо в лес, а вернется ко двору — и дома у него неладно. Жена ему на сестру жалуется: и делать сестра его ничего не умеет, и сердцем она злая, и горшок новый разбила…

Молчит муж и думает: «Ты со двора, а на двор беда. Эко дело лихое!»

Однако нельзя мужику без отлучки жить.

Поехал брат опять со двора, а на двор новая беда. Вернулся он, жена ему и говорит:

— Дело твое, а сестра твоя нас по миру пустит: гляди-ко, в хлеву коровушка наша Жданка сдохла ввечеру. Сестра твоя, ненавистная такая, скормила ей чего-то, корова и пала…

А того не сказала жена, что она сама скормила корове вредной травы, лишь бы сестру мужа сжить со двора.

Брат и говорит сестре:

— Сгубила ты корову, сестрица. Знать, сызнова надо скотину наживать.

Хотя и невинна была сестра, да чтобы брат на жену не подумал, взяла вину на себя.

— Оплошала я, братец, — говорит, — а больше того не случится.

— Ну, ин так, — брат говорит. — Благослови меня, сестрица, поеду я в лес, на работу, копейку в дом наживать. Гляди в хозяйстве-то, чтоб ладно было. Жена родит, ребенка прими…

Уехал он в лес, и долго его в доме не было. Жена без него и сына-младенца родила, а сестра приняла младенца и полюбила его. Да недолго жил младенец на свете: заспала его мать по нечаянности, и он умер.

В ту пору воротился брат из лесу. Видит он — горе в его доме. Жена плачет, причитает и говорит ему:

— Это сестра твоя, золовка моя, змея подколодная, удушила она сыночка нашего; теперь она и меня со свету сживет.

Услышал брат слова жены и лютым стал. Кликнул он сестру:

— Я думал, ты заместо матери мне. Ведь я ни хлеба, ни одежды тебе не жалел и не ослушался тебя ни в чем… А ты сына у меня единородного отняла! А был бы у меня сын, было бы мне утешение и надежда на старость. Да и тебя он кормил бы, когда не станет у тебя силы работать. А ты убила его!

И он сказал еще:

— Не увидишь ты завтра белого света!

Сестра хотела вымолвить слово в ответ, да брат от лютости и от горя своего не стал ее слушать и глядел на нее, как чужой, словно не зная ее.

Поутру рано брат разбудил сестру.

— Собирайся, — говорит, — поедем мы с тобою со двора.

— Рано еще, братец, — говорит сестра, — на небе сумеречно.

А брат ее не слышит и приказывает:

— Собирайся, — говорит, — и платье надень лучшее.

— Братец, а нынче и праздника нету, — молвит в ответ сестра.

А брат не слышит вовсе и коней запрягает.

Повез он ее в лес и вот остановил коней. А по времени было еще рано, чуть свет.

Тут в лесу пень стоял. Брат велел сестре, чтобы она стала на колени да голову свою положила на пень.

Сестра положила на пень свои руки, а потом склонила на них и голову.

— Прости меня, братец, — вымолвила она и хотела ему еще сказать, что ни в чем она не повинна, может быть, он теперь услышит ее.

Да брат уже высоко топором замахнулся, некогда ему было слушать сестру.

В то время вдруг воскликнула на ветке малая птичка, и голос ее был звучен и весел. Сестра услышала птичку и подняла голову, желая послушать ее, а руки ее лежали на пне.

Брат ударил топором и отсек ей обе руки по локти. Не мог простить он за сына — и матерь бы родную не простил.

— Ступай, — говорит, — куда глаза твои глядят, ступай от меня скорее… Хотел я тебе голову отсечь, да, знать, судьба тебе жить.

Глянул брат на сестру и заплакал. «Отчего такое, — думает, — от счастья бывает одно счастье, а от беды — две беды? Нету сына у меня теперь, и сестры нету».

Тронул он лошадей и уехал, а сестра его осталась одна в лесу. Встала она с земли и пошла, безрукая, куда глаза глядят. Идет она по лесу, видит — тропинки все травой заросли давно, и куда они ведут — неведомо; а вскоре и заросших тропинок не стало. Заблудилась сестра, платьем обносилась, блуждаючи, и обессилела, не евши.

Дни проходят, и ночи минуют, а сестра все идет, куда глаза ее глядят. Без рук ей непривычно, и скучает она по брату. Идет сестра и плачет:

Затмился перед нею весь свет слезами, а утереть их она не может. Идет она и не видит, как ветер причесал ее волосы, как солнце разрумянило ее щеки, и стала она от того миловидна и хороша лицом. Стало быть, правду говорят, что честных и горе красит, а бесчестным и красота не к лицу.