А Болда — тут как тут. Увидал огонь на реке, услыхал, как рыба плещется, унюхал, что жареным пахнет, и невтерпеж ему стало — кто это без спросу костер палит, рыбу ловит, жареное ест? Прибежал. Видит — его ангаза у костра сытый сидит, шалаш над ним просторный, костер у шалаша большой, у берега лодка новая стоит, рыбы полная…

— Э-э! — говорит Болда. — Как же это так, ангаза, получается? Долг отца отработать не можешь, а сам такую большую добычу имеешь! Говорил — силы нет, а сам смотри какой шалаш сделал! Зачем лодку мою взял?

— Не твоя это лодка, — отвечает ангаза Монокто.

— И не твоя. У тебя лодки нет, — говорит Болда.

— Моя, — отвечает Монокто.

Рассказал парень, как ему стариковские вещи помогли, когда он помирать собрался.

Посмотрел Болда на парня. Говорит ему тихим голосом:

— Вот и хорошо, ангаза. Я тебе долг отца прощу. Только ты мне свой нож отдай.

Опечалился Монокто. Подумал, покурил. Придется, видно, нож отдать… Отдал нож. А Болда не уходит. Опять говорит добрым голосом:

— Я тебе большой отцовский долг простил. А за ним еще средний долг есть. В среднем амбаре на стене зарубка сделана. Давай твою острогу.

Вздохнул Монокто. Отдал острогу. А Болда все сидит. Покурил, покурил, говорит сладким голосом:

— За твоим отцом, ангаза, еще маленький долг остался — на стене в моем маленьком амбаре тоже зарубка есть. Давай уж и огниво твое. Отец совсем чистым станет. А то, что за тобой, я потом с тебя возьму.

Заплакал Монокто. Отдал Болда и огниво.

Только он богача и видел! Убежал Болда. Одной рукой стариковы вещи держит, другой рукой — живот свой толстый, чтобы бежать не мешал.

Утром рано поднялся богач. Радуется, что теперь стариковы вещи на него работать будут, а кормить их не надо.

Пошел Болда в лес. Там на него бедняки работали — лодку делали, из тополя долбили. Растолкал всех Болда, раскричался:

— Что вы плохо работаете! Кормить вас не буду! Мне один нож быстрее дерево выдолбит, чем вы все, лентяи! Этот нож для Монокто лодку сделал, пока парень трубку выкурил…

Вынул Болда нож из чехла, бросил на землю. Упал нож и не шевелится. Не идет лес валить. Не идет лодку делать.

— Как так? — говорит Болда. — Нож у Монокто сам работал.

Посмотрели люди на богатого и говорят:

— У Монокто руки все делать умеют, оттого и нож их слушается. У тебя руки только и умеют деньги считать да собирать.

Побежал Болда на реку. Схватил острогу и в реку кинул. Ушла острога в воду, воткнулась в дно. Не мог ее Болда вытащить, как ни бился.

Рассердился Болда. Понял, что стариковы вещи ему служить не хотят. Вытащил огниво из мешка, бросил на траву. Упало огниво, высекло огонь. Побежал огонь по траве, к самому дому Болда подкатился, к амбарам. Не успел Болда и глазом моргнуть, как пошел огонь по амбарам да по дому гулять. Загорелось добро богача. Кинулся Болда огонь топтать. Затоптать хотел, да не смог. От огня нагрелся Болда. Весь жир его растопился. Растаял Болда. Только и остались от него унты да халат.

Пошел Монокто на то место, куда богач его нож бросил. Видит — ушел нож в камни. Стали те камни железные. Коли растолочь их да на огне расплавить — из них железо потечет.

Пошел Монокто за своей острогой. Рукой за нее взялся, видит — показались на остроге зеленые побеги, дерево выросло из остроги. Стали ульчи из того дерева делать копья, да черенки, да шесты, твердые и гибкие — лучше не найдешь!

Пошел Монокто за огнивом. На том месте, где у Болда дом да амбары стояли, болото сделалось, синие огоньки порхают, сторожат проклятое место.

Поклонились люди Монокто, имя его вспомнили.

— Спасибо тебе, Монокто, — говорят, — что ты от Болда избавил нас!

[81]

роду Сам аров жил один нанаец — Ла. Была у него дочка Айога. Красивая девочка. Все ее очень любили. И сказал кто-то, что красивее Айоги ни в этом, ни в каком другом стойбище никого нет.

Айога загордилась. Стала рассматривать свое лицо. И понравилась сама себе. Смотрит — не может оторваться. Глядит — не наглядится. То в медный таз начищенный смотрится, то на свое отражение в воде любуется.

Совсем стала Айога ленивая.

Все любуется собой.

Вот однажды говорит ей мать:

— Пойди принеси воды, Айога!

Дочка отвечает:

— Я в воду упаду.

— А ты за куст держись, — говорит ей мать.

— Куст оборвется! — отвечает Айога.

— А ты за крепкий куст возьмись.

— Руки поцарапаю…

Мать говорит ей тогда:

— Рукавицы надень.

— Изорвутся, — говорит Айога. А сама все в медный таз смотрится, какая она красивая.

— Так зашей рукавицы иголкой.

— Иголка сломается!

— Возьми толстую иголку, — говорит отец.

— Палец уколю! — отвечает дочка.

— Наперсток надень из крепкой кожи — ровдуги [82].

— Наперсток прорвется!

Тут соседская девочка говорит матери Айоги:

— Я схожу за водой, мать.

Пошла и принесла воды.

Замесила мать тесто. Сделала лепешки. На раскаленном очаге испекла.

Увидела Айога лепешки, кричит:

— Дай мне лепешку, мать!

— Горячая она. Руки обожжешь, — отвечает мать.

— Я рукавицы надену, — говорит Айога.

— Рукавицы мокрые.

— Я их на солнце высушу.

— Покоробятся они, — отвечает мать.

— Я их мялкой разомну.

— Руки заболят, — отвечает мать. — Зачем тебе трудиться, красоту свою портить? Лучше я лепешку той девочке отдам, которая рук своих не жалеет.

Взяла мать лепешку и отдала соседской девочке.

Рассердилась Айога. Пошла за дверь, на реку. Смотрит на свое отражение в воде. А соседская девочка жует лепешку. Стала Айога на девочку оглядываться. Шея у нее вытянулась — длинная стала. Говорит девочка Айоге:

— Возьми лепешку. Мне не жалко!

Совсем разозлилась Айога. Зашипела. Замахала руками, пальцы растопырила, побелела вся от злости — так замахала, что руки у нее в крылья превратились.

— Не надо мне ничего-го-го! — кричит.

Не удержалась на берегу, бултыхнулась Айога в воду и превратилась в гуся. Плавает и кричит:

— Ах, какая я красивая! Го-го-го! Ах, какая я красивая!..

Плавала, плавала, пока по-нанайски говорить не разучилась. Все слова забыла. Только имя свое не забыла, чтобы с кем-нибудь ее, красавицу, не спутали, и кричит, чуть людей завидит:

— Ай-ога-га-га! Ай-ога-га-га!

[83]

[84]

или-были две лягушки. Были они подруги и жили в одной канаве.

Только одна из них была храбрая, сильная, веселая, а другая — ни то ни се: трусиха была, лентяйка, соня.

Но все-таки они жили вместе, эти лягушки.

И вот однажды ночью вышли они погулять.

Идут себе по лесной дороге и вдруг видят: стоит дом. А около дома погреб. И пахнет из этого погреба очень вкусно: плесенью пахнет, сыростью, мохом, грибами. А это как раз то самое, что лягушки любят.

Вот забрались они поскорей в погреб, стали там играть и прыгать.

Прыгали, прыгали и нечаянно свалились в горшок со сметаной.

И стали тонуть.

А тонуть им, конечно, не хочется.

Тогда они стали барахтаться, стали плавать. Но у этого глиняного горшка были очень высокие скользкие стенки. И лягушкам оттуда никак не выбраться. Та лягушка, что была лентяйкой, поплавала немного, побарахталась и думает:

«Все равно мне отсюда не выбраться. Зачем же я буду напрасно барахтаться? Только мучиться зря. Уж лучше я сразу утону».

Подумала она так, перестала барахтаться — и утонула.

А вторая лягушка — та была не такая. Та думает:

«Нет, братцы, утонуть я всегда успею. Это от меня не уйдет. А лучше я еще побарахтаюсь, еще поплаваю. Кто его знает, может быть, у меня что-нибудь и выйдет».

Но только — нет, ничего не выходит. Как ни плавай — далеко не уплывешь. Горшок маленький, стенки скользкие — не вылезти лягушке из сметаны.

Но все-таки она не сдается, не унывает.

«Ничего, — думает, — пока силы есть, буду барахтаться. Я ведь еще живая, значит, надо жить. А там — что будет!»

И вот из последних сил борется наша храбрая лягушка со своей лягушачьей смертью. Уж вот она и память стала терять. Уж вот захлебнулась. Уж вот ее ко дну тянет. А она и тут не сдается. Знай себе лапками работает. Дрыгает лапками и думает: