От редакции
Готфрид Келлер (1819–1890) — классик швейцарской литературы, один из самых значительных и ярких писателей в литературах немецкого языка второй половины XIX века[1].
На протяжении многих столетий маленькая Швейцария оставалась по-средневековому отсталой, консервативной страной, состоявшей из двадцати двух самостоятельных и независимых друг от друга карликовых государств — кантонов. После революции 1848 года была принята федеральная конституция, в соответствии с которой Швейцария из союза государств превращалась в единое союзное государство. Тем самым были устранены препятствия для развития промышленности и торговли, для превращения Швейцарии в буржуазно-демократическую республику. Общественные преобразования ускорили развитие в Швейцарии прогрессивной национальной литературы, лучшим представителем которой является Готфрид Келлер.
Келлер родился в семье цюрихского ремесленника. Рано осиротев, он учится в школе для бедных, затем в ремесленной кантональной школе, которую ему, однако, не удается закончить. 1840–1842 годы Келлер проводит в Мюнхене, где занимается живописью. Вернувшись на родину, он принимает живое участие в движении за объединение Швейцарии и в 1846 году выпускает свою первую книгу — сборник политических стихов — «Песни самоучки».
В 1850–1855 годах Келлер живет в Берлине, создав в этот период свои лучшие реалистические произведения — автобиографический роман «Зеленый Генрих» (1853–1855) и сборник новелл «Люди из Зельдвилы» (издан в 1856 году). К этим годам также относятся замыслы и первые наброски последующих сборников новелл, изданных Келлером значительно позже («Семь легенд», вторая книга «Людей из Зельдвилы», «Изречение» и частично «Цюрихские новеллы»). После возвращения на родину Келлер получает должность первого секретаря Цюрихского кантона. Писательскую деятельность он смог возобновить только в семидесятые годы, когда выпускает один за другим новые сборники новелл и переработанное издание (фактически второй вариант) романа «Зеленый Генрих». В 1883 году Келлер печатает «Собрание стихотворений», куда включает все свои лучшие стихи.
В период, последовавший за событиями 1848–1849 годов, «когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела»[2], все формы буржуазно-демократической мысли в странах Западной Европы постепенно приходят в упадок.
Особенность идейно-творческих позиций Готфрида Келлера определяется тем, что он и после 1848 года продолжает стойко сохранять верность идеям эпохи подъема буржуазно-демократической мысли. Писатель защищает суверенные права каждого народа на независимое существование, выступает как убежденный противник всякой агрессии и резко критикует реакционное пруссачество.
Своеобразие творчества Келлера ярче всего проявляется в обеих книгах его лучших новелл — «Люди из Зельдвилы». Келлер выступает здесь как сатирик и моралист, борющийся и с пережитками средневековья и с пороками нового буржуазного общества.
Подразумевая под Зельдвилой типичный швейцарский городок, Келлер юмористически, а иногда и с сарказмом, изображает заскорузлый мещанский быт швейцарского захолустья, высмеивает стяжательские инстинкты, эгоизм и бессердечие человека-собственника.
В новелле «Сказка про котика Шпигеля» автор использует мотивы и образы народной сказки. Всякая хорошая сказка всегда содержит какое-нибудь поучение, выраженное в иносказательной форме. Так и здесь. Сказочные герои — хитроумный кот, глупый колдун и злая ведьма — живут в обстановке заурядного швейцарского городка и наделены всеми чертами местных обывателей.
Городской чернокнижник, который занимается колдовством «только с научными целями и для домашнего употребления», вместе с зельдвильскими мещанами охвачен страстью к обогащению и жестоко расплачивается за свою жадность к деньгам. Котик Шпигель, с его умом здравомыслящего зельдвильца, соглашается в трудный час продать колдуну свое будущее сало в обмен на житейские блага, а потом, когда сало наросло и пришла пора расстаться с жизнью, он в свою очередь соблазняет колдуна возможностью разбогатеть и женит его на ведьме. «С этого времени в Зельдвиле и стали говорить: «Сторговал у кота сало», особенно, ежели кто из корысти женится на сварливой, противной женщине».
Самостоятельная вставная новелла о бывшей хозяйке котика Шпигеля и ее печальной судьбе повторяет и усиливает основную тему сказки и заложенную в ней здоровую мораль: жадность и своекорыстие, стяжательство и эгоизм не доводят человека до добра.
Сказка про котика Шпигеля
Если зельдвилец заключит убыточную сделку или даст себя одурачить, в Зельдвиле говорят: «Сторговал у кота сало!» Правда, эту поговорку употребляют и в других местах, но нигде ее не слышишь так часто, как в этом городке, быть может по той причине, что здесь сохранилось древнее предание, объясняющее, откуда она повелась и в чем ее смысл.
Сотни лет назад, — гласит предание, — жила в Зельдвиле одна старушка, и был у нее хорошенький котик, серый в черных пятнышках, презабавный, пресмышленый. Он никогда не делал зла тем, кто ему не докучал. Единственной его страстью была охота, но удовлетворял он эту страсть умеренно и разумно, отнюдь не прикрываясь тем, что она в то же время служила полезной цели и поощрялась его госпожой, и не выказывал чрезмерной жестокости. Поэтому он ловил и убивал только самых что ни на есть надоедливых и дерзких мышей, водившихся в доме и вокруг дома, но их-то он истреблял очень ловко. Лишь изредка, преследуя особенно хитрую мышку, навлекшую на себя его гнев, он выходил за эти пределы, но в таких случаях весьма учтиво испрашивал у почтенных соседей разрешения малость поохотиться в их жилищах, что ему охотно позволяли, ибо крынок с молоком он не трогал, на окорока, развешанные по стенам, не вскакивал, а тихо, усердно занимался своим делом и, покончив с ним, степенно удалялся с мышкой в зубах. К тому же котик отнюдь не был ни трусом, ни забиякой, а со всеми был ласков и не удирал от разумных людей; более того, он даже прощал им кое-какие вольности и не царапался, когда они слегка трепали его за уши; зато с известной породой глупцов, глупость которых он объяснял тем, что у них жалкие, негодные душонки, котик не церемонился и либо старался не попадаться им на глаза, либо, если они уж слишком раздражали его какой-нибудь грубой выходкой, крепко давал им лапкой по рукам.
Итак, Шпигель — эту кличку котику дали за его гладкую, как зеркало, лоснящуюся шерстку — проводил свои дни приятно, пристойно и разумно, в изрядном достатке, но не зазнаваясь. Он не слишком часто садился на плечо доброй своей госпожи, чтобы из-под носу у нее хватать с вилки кусочки мяса, а лишь тогда, когда примечал, что эта игра ее забавляет; днем он редко нежился за печкой, редко спал там на теплой своей подушке, а обычно бодрствовал и охотнее всего, пристроившись где-нибудь на узких перилах лестницы или на желобе крыши, предавался философским размышлениям и наблюдал, что делается на свете. Только два раза в году — весной, когда цвели фиалки, и осенью, когда ласковое тепло бабьего лета напоминало о поре этого цветения, — спокойный ход его жизни на неделю нарушался. Тогда Шпигель бродяжничал; охваченный любовным пылом, он странствовал по самым дальним крышам и пел самые прекрасные свои песни. Завзятый донжуан, он днем и ночью пускался в опаснейшие похождения, а если уж изредка показывался в доме, то вид у него был такой легкомысленный и дерзкий, хуже того — распутный и потрепанный, — что кроткая старушка, его госпожа, гневно восклицала: «Да что ты, Шпигель! Неужто тебе не стыдно вести такую жизнь?» Но Шпигель и не думал стыдиться; имея твердые жизненные правила и хорошо зная, что именно он может себе позволить для благотворного разнообразия, он невозмутимо трудился над тем, чтобы восстановить гладкость своей шерстки и приятность своего прежнего невинно резвого облика, и так непринужденно водил влажной лапкой по своему носику, будто ровно ничего не случилось.
Но этой размеренной жизни нежданно-негаданно пришел печальный конец. Шпигель был во цвете лет, когда его госпожа внезапно скончалась от дряхлости, оставив прелестного котика бесприютным сиротой. То было первое несчастье, постигшее его; жалобными стонами, столь пронзительно выражающими скорбные сомнения в подлинной причине великого горя, проводил он тело до ворот и остаток дня растерянно бродил то по дому, то вблизи него. Но здоровая натура Шпигеля, его рассудительность и житейская философия вскоре подсказали ему, что нужно успокоиться, покориться неизбежному и доказать свою неизменную преданность дому усопшей госпожи, предложив свои услуги ее ликующим наследникам. Он выразил готовность служить им верой и правдой, попрежнему держать мышей в страхе и вдобавок — передать в распоряжение наследников кое-какие полезные сведения, которыми глупцы никак бы не пренебрегли, если бы не их неразумие. Но эти люди не дали Шпигелю и слова вымолвить; мало того, стоило ему только показаться, как они швыряли в него туфли и ножную скамеечку покойницы; целую неделю они ссорились между собой, потом затеяли тяжбу и до окончания ее наглухо закрыли дом, где теперь никто не жил.