О чем мечтают старые башмаки? Какую тайну хранит блестящий кувшин? С кем шепчутся чашки, когда нас нет на кухне? И вообще, что делают вещи, пока мы не видим?

В книгах обычно пишут про людей, и чаще всего люди в этих книгах разговаривают и спорят, бывает, что и дерутся, отстаивая своё мнение. А только дочитаешь до конца — и всё равно непонятно, о чём они спорили, из-за чего дрались? И ещё в таких книгах встречаются мудрые, проницательные и причудливые высказывания насчёт такого же непонятного «отчуждения», «овеществления» или чего-то не менее странного.

Моя книжка не такая. В ней ни слова не сказано об овеществлении, зато много говорится об очеловечивании — очеловечивании вещей. К тому же в ней нет ничего мудрёного, она незатейливая: как только её откроешь — всё сразу и начинает разъясняться, а к концу совсем уже ясно делается, кто есть кто и что к чему. Иногда можно даже разобраться, кто во всём виноват.

Много лет назад, когда я был молодым и то и дело вспыхивал, как спичка, я часто ссорился с вещами. Однажды у меня не получался рисунок, и я тут же обвинил в этом карандаш. А когда тот посмел ещё и сломать себе грифель, я окончательно взбесился, разломал наглеца на мелкие кусочки и выбросил их в мусорное ведро. Мусорное ведро посмотрело на меня укоризненно, в его взгляде я прочёл сострадание к несчастному карандашу. Как же мне стало неприятно, как стыдно за свой поступок!..

С годами я образумился и давным-давно так себя не веду.

Больше того: можете считать, что этой книжкой я смиренно прошу прощения у всех тех милых вещей, которые меня окружают и перед которыми мне случалось провиниться, вольно или невольно, ведь всякое бывало, иногда я их обижал, даже и не собираясь обидеть…

Ещё вы прочитаете в ней про наш дом и сад — я их очень люблю. А в нескольких историях речь пойдёт вовсе не о вещах, а о животных, хотя всякому понятно, что животное — никакая не вещь, особенно наша собака Пума. Её мне хотелось бы поблагодарить отдельно — за поддержку: когда я писал эту книжку, собака очень мне помогала… устраиваясь поспать под моим рабочим столом.

Ваш Кястутис Каспаравичюс

Жили-были на одной полке три книги. Одна — большущая, толстенная и страшно умная, а две — маленькие, весёлая и грустная.

Большая книга с удовольствием почитывала весёлую книжечку: усаживала малютку к себе на колени и, перелистывая страницы, тихонько хихикала.

Грустная книга тоже ни минуты даром не теряла — она изучала большую книгу. И, убеждённая, что негоже разбазаривать время на шутки, выбирала только те страницы, которые были исполнены мудрости и покоя. Вот только сама от этого становилась всё печальнее.

— Ты что-то совсем уж грустной делаешься, — сказала ей как-то умная книга, — такую тебя никто и читать-то не возьмёт!

Взяла да и вытряхнула из бедной малютки все запутанные и ненужные мысли. И та снова стала просто-напросто грустной книгой.

Кошка влюбилась в холодильник.

«Ах, какой он белый, высокий и красивый!» — думала кошка. Но ещё больше внешности ей нравился духовный, то есть внутренний мир избранника. Особенно горшочек со сливками на верхней полке.

— Нельзя ли с вами поговорить? — несмело спросила кошка.

Но любимый ей не ответил, так и стоял равнодушный и холодный, словно лёд.

Тогда кошка, подцепив коготками дверцу, открыла холодильник, вытащила горшочек со сливками и все их дочиста вылизала. Потом слопала полдюжины колбасок со средней полки и ещё кое-что по мелочам, о чём и упоминать не стоит. А насытившись, окинула взглядом опустевший внутренний мир избранника, захлопнула дверцу и устроилась вздремнуть в кресле.

«И не такой уж он и красавец…» — подумала кошка засыпая.

Как-то раз подружки-кружки были приглашены чайником попить чайку.

Компания собралась довольно пёстрая.

Первой явилась чайная же чашка, расписанная синими узорами. Она даже блюдечко прихватила — на нём сидеть удобнее.

За ней, весело позванивая ложечками, прибежали две утренние кофейные кружки: одна зёленая, другая жёлтая.

Последней притопала невзрачная металлическая кружка — она всегда и везде опаздывает, такая уж она невоспитанная.

Чайник всем налил чаю и стал угощать печеньем из сухарницы.

Всё шло гладко, все вели себя чинно, одна только металлическая кружка громко хлебала, чавкала, жадно хватала печенье и запихивала его в рот обеими руками. Столько крошек вокруг насыпала, что смотреть стало противно. А потом, наклонившись, чтобы подъесть крошки, она разлила чай, поскользнулась и с грохотом свалилась со стола на пол. Только потому и уцелела, что металлическая!

— Вот всегда с ней так! — рассердились хорошо воспитанные чашки.

— И ведь никогда не разобьётся! — поддакнул чайник.

Жили-были два башмака, совершенно одинаковые, только один — левый, а другой — правый.

Ночью они, как и люди, спали, а с утра, едва проснувшись, разминали шнурки и, зевая и потягиваясь, дожидались, пока в них обуются.

Рядом с башмаками в прихожей стояли шлёпанцы, их никуда из дому не выпускали, и потому они были совсем глупые: целыми днями бездельничали и постоянно насмехались над тружениками-башмаками.

А башмакам и впрямь приходилось тяжко трудиться. Каждое утро их гоняли одним и тем же путём. Сначала башмаки недолго шли пешком по улице, где было очень интересно, потом долго ехали в трамвае, где ничего интересного не происходило, к тому же там всегда страшная давка, и какие-нибудь наглые, невоспитанные туфли на шпильках то и дело норовят наступить тебе на голову! А потом тянулись длинные, скучные часы под компьютерным столом. Хозяин, всё это время с ног башмаки не спускавший, называл это работой. После работы башмаки возвращались домой усталые и грязные.

Настала осень, зарядили дожди. Башмаки часто промокали, от сырости они в конце концов совсем разлезлись, а потому нисколько не удивились, увидев однажды рядом с собой пару новеньких блестящих ботинок.

Наши башмаки отправились на заслуженный отдых на чердак, а вот шлёпанцы так и остались на прежнем месте — и нисколько не поумнели.

Один человек завёл вместо собаки сыр, посадил его на цепь в собачью будку и велел охранять дом. У сыра это получалось отлично: от него шёл такой острый запах, что воры и близко к дому его хозяина не подходили. И не только воры — все обходили этот дом стороной, никому сыр не нравился.

Грустно было от этого сыру. Сидит, бывало, у своей конуры и печальными глазами смотрит на небо. А на дворе дождик накрапывает, и жизнь становится ещё безрадостнее.

Однажды маленькая девочка, которая жила через улицу, пожалела сыр. Она набралась храбрости и подошла к конуре, стараясь не обращать внимания на запах.

— Знаешь, если бы ты повеселел, то стал бы намного красивее, — сказала девочка сыру. — Ну и ещё… носки менял бы почаще!

Девочка подарила ему нарядные пёстрые носочки и поцеловала в нос, и тут случилось неожиданное: сыр от счастья заулыбался — и ужасный запах пропал!

Был жаркий день. Корове захотелось пить, и она решила сходить в гости к старому другу — колодцу.

Колодец жил в дальнем конце сада. У него был старый деревянный ворот и ведро, привязанное к намотанной на ворот верёвке.

Корова подошла, поздоровалась и сунула голову в колодец. Внутри оказалось прохладно и сыро, вот только до воды было не дотянуться — уж очень глубоко.

Колодец, пожалев корову, зачерпнул полное ведро и, вращая скрипучий ворот, поднял его наверх. Вода оказалась холодная и вкусная.

Выпив всё до дна, корова сказала:

— До чего же хорошо… Эх, жил бы ты чуть поближе!

— Да ведь мы с тобой всегда можем быть рядом! — ответил колодец. — Это очень просто сделать!

Он поднатужился, вылез из земли и встал на крепкие ножки. С тех пор корова с колодцем всегда и везде разгуливали вдвоём. Только раз в неделю колодцу приходилось возвращаться на прежнее место — наполниться водой.

Заспорили нож, вилка и ложка о том, кто больше нужен людям.

— Без меня даже самого малюсенького кусочка не отрезать, — горячился нож.

— Ну, отрезал, а чем ты этот кусочек подцепишь? — не сдавалась вилка.