У медведицы каждую весну рождались медвежата. Вот и в эту весну родилась целая троица: Мишка-Охочий-до-Ягод, Мишка-Охочий-до-Мух и Мишка-Охочий-до-Мёда. Мать больше всех любила и жаловала Мишку-Ягодника. Он был самый спокойный и послушный ребёнок на свете. Никуда-то он не карабкался, не улепётывал, не бедокурил, а всё посиживал да уплетал за обе щеки ягоды. Когда поспевала черника, мех у него на задике был просижен до чёрных пятен-пестрятин, потому что он был неуклюжий ленивец, такой неуклюжий и такой объедала, что, налопавшись до отвала, подолгу сидел в черничнике и зазывал к себе ягоды:

«А Мишка-Мухоед, — говорила Медведица, — самый что ни на есть дурашливый ребёнок». И правда, где это видано, чтоб медведь гонялся за мухами? А носился он за ними целые дни напролёт. Рявкнет на них, подскочит и валится наземь. Только неуклюжую лапу подвернул, как опять свалился — хвост-коротышку ушиб. Но ничего — опять гонится за мухой. Что ему только ни подсовывала мать в миску — и ягоды, и мёд, и мороженое, и вафли. Всё впустую: для Мухоеда ничего нет слаще мухи! Он и сам хвалился, и всякий раз всё охотней:

— Я — мушиный охотник!

Он выслеживал мух по следам, учуивал мушиные запахи, знал назубок все мушиные нуделки. Только взглянет на оконное стекло — и по мушиным следам сразу скажет, что это за мухи и что у них в брюхе: сахар, мясо или одна пустота. У Абажурных Мух животы всегда пустые. Этих хлебом не корми, этим бы только потоптаться на тёплой лампе, на плафоне, на абажуре. А вечерами влетали на свет в окно ещё и Мухи-Коровья-Напасть, Мухи-Поесть-бы-Грибов-Всласть и Мухи-Ночницы. И каждую Мишка — Охочий-до-Мух различал — по следам и песенным ладам. Оконные Мухи всё больше гундосили: бились о стёкла и носы себе пообломали. У Зелёных Мух, у этих — песня с прозеленью, точно плесень. А у Потолочных Мух и песни — вверх тормашками. Заведут свою любимую нуделку «Мы — Потолочные Мухи», а у них выходит: «Ихум еынчолотоп — ым». Только песенка «Дорог город, долог голод» получалась понятной с любого конца.

Мишка-Охочий-до-Мёда был сам сладкий и на сладости падкий. До того падкий, что вечно ему сахару не хватало. По утрам он сыпал и сыпал сахар в кофе, и сахар выпихивал весь кофе из кружки прямо на скатерть. «Вот это кофе! — ликовал Мишка-Медовик. — Хоть целый день пей!» Но мать перестала с ним сахарничать и запретила переводить такую прорву сахару. Тогда Мишка пошёл на хитрость. Вечером, когда семья отчаёвничала, он взял да и залез украдкой в сахарницу. Крышку — на макушку, — и хоть ночь напролёт сиди! Все обыскались — нет Мишки-Медовика, и всё тут. А он всю ночь подслащивался.

Утром медвежья семья села кофейничать. Мишка-Охочий-до-Мух полез ложкой в сахарницу, а оттуда вой: ой-ой! Высунул Мишка-Медовик нос из сахарницы, а не вылезает.

Так подсластился, так округлился, что никак вылезти не может.

Пришлось расколотить сахарницу палкой. С тех пор медведица запретила Мишке-Медовику залезать в сахарницы, а за одно — и в кувшины, и в термосы, и в бутылки!

Однажды Мишка-Медовик влип в книжку: хотел почитать, но книжка вдруг захлопнулась и так его сплющила, что он стал плоским, как поздравительная открытка. Мать никак не могла отодрать его от книжки. Пришлось подержать страницу над кипящей водой. Только тогда Медовик отклеился от бумаги, как почтовая марка. Всё такой же плоский. Медведица влила в сына пять литров мёда, и Мишка-Охочий-до-Мёда снова стал круглым и сладким. Живым.

До чего же он был милый и сладкий! До того сладкий, что медвежата в лесу все как один — и соседские, и даже совсем незнакомые — хотели с ним дружить: лизали ему мордочку и твердили, что он точь-в-точь как молочный коктейль.

Мишка-Охочий-до-Мёда и сам знал, что он сладкий. Когда не было других сластей, он сосал свою лапу. Сидит целые дни напролёт и сосёт лапу. Медведи даже поговаривали, что очень уж он себя любит. «А, этот самолюбец-лапосос!» — говорили они. Мишка-Медовик знал, что ни у кого из них нет такой сладкой лапы. Но всё-таки — кому приятно, когда тебя так обзывают? Мишке-Охочему-до-Мёда очень хотелось стать хорошим. Вот он и просовывал большой палец между средним и указательным и сосал только большой палец.

— Ну что, всё сосёшь? — спрашивали его.

— Да нет — это я своему животу фигу кажу! — вывёртывался находчивый Мишка-Медовик.

— Пожевал бы ты лучше мясца или чего другого! — советовали ему другие косолапые. — А то станешь чересчур сладким, и раскатают тебя, как тесто, и напекут из тебя печенья в кондитерской… Или ещё угодишь на расфасовку сахара. Вот тогда тебе, лапососу, достанется — распилят тебя на мелкие кусочки! И плавать тебе, опять же, нельзя. Только ступишь в воду, растаешь, как сахар!

Но что тут поделаешь! Мишка-Охочий-до-Мёда был создан для сладкой жизни — для медовой и сахарной. Не-ет, мясная жизнь не для него. Другие мясо провёртывают — а он в мясорубку колотый сахар сыплет. Всех девочек-медвежаточек он звал Конфетками и лучшего имени придумать не мог. «Ты просто Конфетка! — говорил он. — У тебя такие милые оттопыренные конфетные ушки!» Или: «Милая Конфетина-с-Орехами-и-Синим-Бантом, нет ли у тебя случайно какого судёнышка со сладким сиропом?» Ему было мало одной жестянки сладкого сиропа, и он всё ждал, что приплывёт к нему целый сиропный корабль.

Девочка Даците набрала множество фантиков, целую коллекцию конфетных обёрток, и разложила их между страницами по тетрадкам. А Мишка-Медовик дорвался однажды до девочкиной коллекции и — читать по складам:

— Кон-фе-та. Шо-ко-лад-на-я кон-фе-та. Кон-фе-та.

Если конфета — так в рот! Такой он был умник! Только не додумался, что надпись — ещё не конфетина. Так и сжевал все фантики. Девочка Даците плакала несколько дней. А у Мишки-Медовика, точно в наказание, живот от фантиков закупорился. Пришлось промывать мыльной водой. С тех пор Мишка-Охочий-до-Мёда не жует надписей, даже если они — из чистого шоколада: всегда сначала соскребает буквы лапой.

Так и жила счастливая медведица со своими медвежатами. Мишка-Медовик медовничал, Мишка-Ягодник ягодничал, Мишка-Мухоед муховничал. «Эти уже подросли, — стала подумывать медведица, — не завести ли малыша? Может, он будет Мишка-Охочий-до-Клёцек и станет клёцничать?»

Но медведица заболела и умерла. Медвежата осиротели. Сначала Лес не знал, что с ними делать: несмышлёныши, — за ними глаз да глаз нужен. Вечером их выпылесосивай пылесосом, убаюкивай, а утром силком из постели выдирай (очень уж медведи на сладкий сон падки, и сна в них, как в бездонной кадке). А днём — опять же следи, чтоб не перемедовничали, не переягодничали, не перемуховничали. Вот в Лесу и решили отдать медвежат на воспитание.

Сначала отдали Мишку-Мухоеда. И отдали его Министерству пищевой промышленности. Ведь под его началом — конфетные фабрики, колбасные фабрики, сырные заводы и маслобойни. Мишка-Охочий-до-Мух до того замечательно там трудился, что целиком и полностью избавил колбасную фабрику от мух и уже за первый месяц отловил 283 миллиона 486 тысяч 234 мухи. Он до того идеально подходил для такой работы (лучше, чем всякие там аэрозоли, да и для здоровья — невредный), что вскоре в «Голосе Риги» появилось объявление:

На постоянную работу для борьбы с мухами приглашаются Медведи-Мухоеды. Иногородним предоставляется общежитие. Особо отличившимся выплачиваются премиальные. Обращаться в Минпищепром с 8 до 16 час. В целях повышения квалификации при Министерстве организованы курсы под руководством Мишки-Мухоеда Первого.

Что дальше стало с Мишкой-Мухоедом, я не знаю. Но когда смаривает меня послеполуденная дрёма и мухи едят меня поедом, а я их ловлю и всё никак не могу поймать, то всегда вспоминаю Мишку-Охочего-до-Мух и думаю: «Обратился кто по объявлению в Минпищепром? Или не обратился?»

Мишку-Охочего-до-Мёда отдали Ауке. Она как раз оказалась в лесу, когда Медовик чебурахнулся с дерева, вывихнул лапу и больше не мог ходить-косолапить. А с дерева он слетел вот почему: забрался на сук, поближе к дыре, куда то и дело влетали пчёлы, и видит, что прямо перед дуплом болтается на верёвке чурбан. Во-от такой — добрый метр в длину! «Ты как тут, чурбан, очутился? — зарычал Мишка и отпихнул его. — Ого! Ну и тяжёлый ты, братец!» А тяжёлый братец раскачнулся на верёвке и снова подлетел к самому мёдоедскому носу. «Вот бессовестный!» — зарычал Мишка уже сердитым мёдоедским рычаньем и отпихнул чурбан со всего размаху. А чурбан тоже со всего размаху — Медовику по боку, да так, что у того дыханье перехватило. Мишка взревел и опять наподдал чурбану — а тот с присвистом назад! Мишка сильнее — и чурбан сильнее! Медовик уже запыхался, а чурбану хоть бы что! Так и переборол чурбан медвежонка: саданул ещё разок, и обессилевший Мишка — кубарем с дерева.