«Мы не умираем».

Прогнила, облупилась тюрьма и стала разваливаться.

Новую тюрьму начальство, с благословения царя, надумало ставить за городом, под лесом, чтоб глаз не колола.

И поставило-трехэтажную, белую. Стена-ого, не убежишь! На зеленой крыше золотая луковка и крест, — не тюрьма-монастырь.

Перегнали в нее из старой тюрьмы арестантов, и затенькал острожный колокол повестки, поверки и прочее.

Птицы шарахнулись с опушки в гущеру. Лешие ватагой вышли на звон, судили, рядили-лесной ум верткий, с ветки на кустик перепархивает: сразу не удумать, что люди сделали, а не знать срамно: ведь вот она, тюрьма-то, под боком!

Надо было во все вникнуть, а итти в тюрьму охотников, среди леших не было. Один говорит:

— Чего там узнавать, и так видно.

Другой:

— Я и пошел бы, да близко к огородам, мещан боюсь Третий:

— Ну ее, ребята, тюрьму-то, одна стена эва какая!..

Скушно.

Некали, отмахивались, а домовой из лесничества и говорит:

— Давайте капаться.

Связали лешие сосновые корни и ну лапу к лапе тискать. Меряли, меряли, и достался край лешему, что мещан боялся. Опечалился он, а делать нечего, — пошел. На огородах обернулся в мещанина и пополз к тюрьме. Все хорошо шло у него, только забыл он оглянуться: ползет, а хвост дыру в портках прорвал и волочится сзади. Добрался он до тюрьмы, глянул на стену, высока, не перепрыгнешь. Птицей перемахнуть бы, да боязно: старая лешиха наворожила ему, что птицей сгинет он. Стал он раздумывать, в загривке скрести, а из-за угла вышел часовой да хвать его за шиворот:

— Ты чего тут? Подкоп делаешь? — и ну драться.

Леший дал ему сдачи, да заметил свой хвост, ширнул на огороды, обернулся там в собаку и назад.

— Я ж тебя подкую, — урчит, — крупа несчастная!..

Подобрал живот и к воротам. В тюрьму дрова везли, ворота настежь. Часовой увидел собаку, деревню вспомнил и протягивает руку:

— Собачка, ц-ц-ц…

Леший глаза под лоб закатил, хвостом заюлил. Часовой на корточки стал перед ним, руку расшерепил, а леший-ав! — и всю пятерню его в пасть да-хрусь! — да под телеги и в тюрьму. Подворотний надзиратель носком его, он-за ногу и ну рычать. Подворотний в будку: бешеная, мол, собака.

А на соседнем дворе прогулка шла. Три арестанта увидали, что подворотний надзиратель испугался, перемигнулись да к телегам-и шорк на волю. Часовой руку завязывал, арестанты в глаза ему песку-плюх! Упал тот наземь, обхватил двух арестантов за ноги и орет. Тут воля, а он не пускает. Третий арестант вырвал у него винтовку да прикладом по голове его-бац! К ним подворотник, они и его-бац! И пошла завируха: свистки, звонки, топот, крик, визг, выстрелы, — все чин по чину.

А леший котом взобрался на тюремную крышу, сел там, водит усами-ну-ну, вот так дела! — и косится на все.

А как скрылись беглые арестанты в лесу, подошел к краю крыши и поводил носом, — снизу тянуло чем-то теплым, кислым. Полез леший с крыши по трубе, с трубы на карниз, по карнизу на подоконник, стал на решетку и заглянул в камеру. Арестанты ложками черпали что-то из медной чашки и про убежавших говорили.

Ухмыльнулся леший да:

— Мя-ау-у.

Арестанты диву дались и к нему:

— А-а, Васька! Здорово! Откуда ты? Айда щи хлебать!

Кис-кис!

Прыгнул к ним леший, хвост трубой поднял и ну мурлыкать. Арестанты пустили его на нары, один ложку со щами поднес:

— Ешь, кисанька.

Понюхал леший — кислое — и головой мотнул.

— Не по душе? Ну ржаной ешь, на…

Подзапраиился леший хлебом, а сам все на щи косится:

«Вот так едово!» Огляделся, послушал, понял, что попал в камеру, где сидел один из убежавших — Алешка, я надумал потеху. Юркнул по нарам за арестантов и сел там Алешкой. Арестанты ложки опустили.

— Алешка! — зовут.

— Ну? — зевнул леший.

— Это ты?

— Послепли?

— Да ты ж убежал.

— Хм, под нарами спал я. Никак не высплюсь…

Лег Алешка и захрапел. Арестанты глазами так, сяк, — Алешка, да и все. Поахали, стали кота искать, зватьнету его.

— Что за диво? Куда он делся?

После каши надзирателя кликнули: так, мол, и так, наш Алешка не убегал. Сказали, глядь, — Алешки нету.

Надзиратель в камеру, сюда, туда, — нету. Только кота под нарами нашел, обозлился, вызвал старшего и ну жаловаться:

— Глумятся надо мною арестанты, про Алешку говорят, а кота показывают.

Старший дал тревожный звонок в надзирательскую:

— Все сюда! — и входит со всей командой в камеру: — Стройтсь, такие-сякие, в шеренгу! Все ли вы тут? — и ну считать- арестантов.

— Первый! — и бьет в щеку крайнего.

— Второй! — и бьет в щеку другого.

— Третий! — и бьет в щеку третьего.

Считал старший с приговорками, а рука у него пудовая.

Поглядел на него из-под нар леший, подумал: «Эк, его разобрало» да-фырк! — вылез Алешкой и шасть в ряд.

Старший к нему:

— Где был?

— Под нарами…

— Прятался?!

— Не иголка кака…

— Что-о-о?

Глянул леший на старшего вблизи и рожу перекосил.

Ноги у старшего короткие, живот тестом на ремень лезет, рожа красная, затылок воловий. Не понравилось старшему, что Алешка глядит на него и не трясется. Развернулся он и кулаком его-раз! два! Икнул леший, отпрянул и ну честить старшего. Где и слова взялись!

Старший обомлел, было, да как рявкнет:

— В карцер!

И поволокли надзиратели лешего по лестницам. Волокли и злились, что он не так волочится, кулаками, сапогами поправляли его, громыхнули в подвале дверью темного карцера — еще никто не сидел в нем — и кинули туда.

Упал леший, сел, башкой помотал:

— Да-а, это тебе не в лесу с бабами аукаться, — и ну лесные песни играть.

Играл, играл, разошелся, а замок — щелк! дверь — скрип! Вплыл фонарь, за фонарем-старший, а за старшим надзиратель Цугай, здоровенный, могутный.

— Поешь? — спрашивает.

Леший будто не слышит и поет, поет. Взял его Цугай за шиворот, поднял:

— Оглох? — и смаху посадил на пол.

Сникла в лешем песня, в башке загудело, а Цугай ногой его, ногой — в бока, в живот, в спину! — всего избил, искровянил, а тот знай помалкивает и глядит ему в глаза.

Не понравилось это старшему: его бьют, а он не воет и не плачет. Хмыкнул старший, отдал Цугаю фонарь:

— Дай-ка я его, — и принялся сам бить.

Леший только повертывался и все норовил глядеть старшему в глаза. Умаялся, распарился тот, буркнул:

— Хватит, дай воды, — и взял у Цугая фонарь.

Вылил Цугай на лешего воды, еще раз пнул его и пошел за старшим, а леший обернулся в блоху, прыгнул на него и полез под мундир. Понес его Цугай в надзирательскую казарму, рассказал всем как Алешку бил, и завел песню:

В садах лександровских гулял я…

Весело было Цугаю. Пошел он вечером в тюрьму, принял пост, во все камеры заглянул, сел на табурет, а на него дрема. Цугай и так, и сяк, слипаются глаза.

Тужился, тужился он и заснул.

Леший перебрался с его спины на грудь и стал кусать.

Кусал, толстел, в крысу вырос и грызет. Цугай стонет, а проснуться не может. Мундир расстегнул, рубаху расстегнул. Леший прыгнул на пол, стал Алешкой, револьвер у Цугая, взял и к виску ему:

— Будешь мучить нашего брата?

— Не-э-э, — со страху заблеял Цугай.

— Становись на колени!

Стал Цугай.

— Целуй коридор!

Поцеловал Цугай…

— Клянись…

Поклялся Цугай.

— Гляди! — погрозил леший, да белкой в фортку юрк…

Протер Цугай глаза, — в самом деле стоит он в тюремном коридоре на коленях. Прислушался, — тихо. Глянул, — фортка раскрыта, на решетке белка сидит. Потянулся он к кобуре, — пусто там. Затрясся и бегом на соседний пост: так, мол, и так, сон поганый видел я; погляди, сидит ли в карцере Алешка.

Пошел надзиратель к карцерам, позвал Алешку, в дверь постучал, — тихо, как в могиле. Дали тревогу, открыли карцер, — пусто. Ни дырочки, ни взлома, а пусто.

Прибежал начальник, глянул и за голову схватился:

— Выпустили, мерзавцы! Кто?

— Цугай сон поганый видел, — говорят ему.

— Какой сон? Цугай!

Рассказал Цугай сон. Начальник кобуру его ощупал и позеленел:

— Ага-а, сон видел!? Продал, иродово отродье! Обыскать!

Обыскали Цугая и бросили на место лешего в карцер.

Выбрался леший из тюрьмы и ну в лесу голосом знаки подавать. Кликал, кликал, — никого. В гущеру подался, нашел леших, а те шикают на него:

— Тсс, не булгачь: чужие тут сидят в камышах.

— Арестанты, небось, беглые, — догадался леший и давай обо всем рассказывать.

Не поверили ему лешие:

— Ты, говорят, городить такое, вроде в тюрьме не люди, а еловые пеньки.

Леший так и этак, — не верят. Рассердился он.

— Коли, — говорит, — не верите, пойдем со мной еще двое.