И я решительно зашагал по дороге, вдоль которой через каждый пятьдесят метров стоял верстовой столб.

Данный поступок был моей самой первой – и самой маленькой – оплошностью. Впрочем, нет: первой был отказ от услуг Серого Волка, хотя, если он действительно подрабатывает разбойником, то я был не так уж и не прав… А если так, то оплошность моя была не такой и маленькой – он бы доставил меня, куда надо. Но очень уж у него был свирепый вид. Да и потом – задним умом всякий крепок. А тогда я поступил именно так, как, мне казалось, и следовало поступить.

Шел я и думал. "Отправляясь к царю, не становлюсь ли я автоматически участником всех подобных сказок, а следовательно, и их главным героем? Впрочем, последнее необязательно".

Громкое, как мне показалось, ауканье отвлекло меня от важных мыслей. Государственных мыслей.

Я прислушался.

Из-за лесочка доносились громкие крики. Я бы даже сказал, истошные вопли. Повторялась одна короткая фраза, но вот что кричали конкретно, разобрать я не мог: далеко.

Я пошел на голос.

Спустя некоторое время звуки смолкли, но через пару минут раздались снова. Теперь они напоминали старую заезженную пластинку с ее скрипами и хрипами.

"Но все же – живой человек там", – подумал я, ускоряя шаг. Пусть даже он сидит и слушает старую пластинку. Граммофон, наверное, или патефон? Или, как его, фонограф? Вот и посмотрю на этакую редкость, а то все CD, CD…

Кстати, "сидюк" – не оттого ли назвали, что человек сидит сиднем рядом с ним?

Выйдя из леса, я увидел на премилой зеленой полянке небольшого плюгавого мужичонку. Он сидел на земле спиной ко мне, разбросав ноги по сторонам, и время от времени вскрикивал: "Есть хочу!", "Есть хочу!".

Услышав мои шаги, он замолк и обернулся, а, завидев меня, обрадовался и вновь принялся выкрикивать, более оживленно и быстро, почти радостно:

– Есть хочу! Есть хочу!

Я подошел поближе, в то же время опасаясь, как бы он не набросился на меня. Так сильно хотеть есть…

И, однако же, если бы он действительно давно не ел, то должен ослабеть от голода, а он во как вопит.

"Терпения у него просто нет, вот что", – решил я и сказал:

– Чего ты кричишь?

– Ох, и не спрашивай, – неожиданно слабым голосом отвечал мужичонка. – Очень есть хочется…

Как будто у него имелось два голоса: один для дали, другой для близи. Вроде бифокальных очков или фар дальнего и ближнего света. Что ж, это очень удобно и разумно: чтобы не оглушить собеседника "дальним" громким голосом, он включает тихий "ближний".

– А чего ж тебе есть нечего? – я решил выяснить все до конца. – Или ты не заработал?

Я ожидал, что он начнет плакаться, что хозяин обидел, не заплатил заработанное, или неурожай напал на посевы, или погорелец он… Но он, быстро вскочив – я отшатнулся в сторону – и картинно подбоченясь, высокомерно произнес:

– Вот еще! Чтобы я – да работал? Сроду такого не будет!

Я несколько опешил от такого напора, но все же решил попенять ему:

– Ну а если бы меня не было, кому бы ты кричал?

– Кому-нибудь да кричал бы. Кто-нибудь все равно откликнулся бы, – ответил мужичонка и глаза его хитро заблестели. – Жалостливых людей полно!

– Ну, давай поедим, – усмехнулся я, – мне тоже пора подкрепиться, время к обеду.

– Только ты учти: я очень хочу есть, – сразу предупредил мужичонка.

– Да ничего, – успокоил я его, – думаю, у меня на всех хватит.

– Думай-думай, – сощурился мужичонка.

Чем-то он мне не понравился. Что-то он, похоже, затевал. Ну да ничего: поест – подобреет. Во всяком случае, я на это надеялся.

Я достал из рюкзака-сумки свою снедь: кружок колбасы и буханку хлеба и принялся вытряхивать из баночки консервы на одноразовую тарелку.

Банка консервов "Емелина щука в томате", по-моему, представляла собой аналог Рога Изобилия, но настроенного на производство монопродукта, в данном случае – щуки.

Глаза у мужичонки разгорелись, что у того кота, и он принялся уписывать рыбу за обе щеки едва ли не с той же скоростью, с какой я вытряхивал консервы, а то и с большей.

Я почувствовал, что мой оптимизм накормить его тает на глазах, вместе с поглощаемой им пищей.

Скоро тарелка опустела.

Мужичонка взглянул на колбасу и поморщился:

– И это все? – и, не успел я опомниться, как он разом заглотал колбасу и откусил полбуханки хлеба.

– Погоди! – я выхватил у него хлеб. – Спрашивать надо!

– Я есть хочу… – неуверенно сказал мужичонка, прислушиваясь к происходящим внутри себя процессам. А я и сам не знал, что может произойти, если мгновенно регенерирующую колбасу проглотить целиком? С хлебом-то все ясно: буханка в моих руках вновь стала целой, а вот что происходит с колбасой? Хорошо, что у меня еще кружок есть, да и щука…

На всякий случай я натряс ему еще одну тарелку, убрал банку, отодвинулся от него подальше – чтобы он снова не схватил хлеб – и принялся нарезать ломтями.

– Есть хочу… – снова неуверенно протянул мужичонка, косясь на рыбу.

– Ешь, – я отрезал ему с десяток ломтей хлеба.

Мужичонка принялся подбирать рыбу с тарелки ломтем хлеба, но как-то заторможенно.

– Что ж ты так есть хочешь? – снова спросил я его. – Кто ты таков?

– Голод я, – скромно произнес мужичонка.

– Голод? – изумился я.

– Голод – не тетка, – важно протянул мужичок.

– Да вижу, что дядька, – отмахнулся я и непроизвольно пробормотал, цитируя Некрасова: – "В мире есть царь, этот царь беспощаден, Голод названье (или прозванье?) ему".

– Вот-вот, – согласился мужичонка, – это я и есть. Царь-Голод.

– Царь? – я задумался. Может быть, дать ему командировку отметить? Царь ведь все же… Да ну! – рассердился я сам на себя. – Еще сожрет командировку, что я делать буду?

– А коли ты царь, чего ж ты голодный? – напустился я на него. – Что это за страна, в которой цари голодают?

– Ну… – Голод растерялся. Мысль об этом, видимо, не приходила ему в голову. А я подумал: может, взять его в провожатые? Он наверняка про все знает.

Потом Голод что-то придумал, или вспомнил.

– Я – обратно царствующий, – нерешительно произнес он. – Когда ничего нет…

– А куда же оно делось? – продолжил я цикл вопросов. – Вон и реки есть, и озера, и поля, и леса… Работать, что ли, некому?

Мужичонка заморгал:

– Я-то все одно работать не буду. А остальные… Мне до них дела нету.

– Ладно, – смилостивился я. В конце концов, если он действительно Голод, это не его функция: следить за тем, чтобы все было. Скорее наоборот.

Я снова натряс ему полную тарелку рыбы, видя, что с той он помаленьку справился, продолжая прикидывать: брать его собой или не брать? По идее, главный герой сказки всегда брал с собой попутчиков. Да, но я-то не главный герой. Или как?

Мужичонка продолжил еду, но явно нехотя, скорее по инерции. Судя по постепенно замедляющимся его движениям и раздувающемуся брюху, он начал наедаться. Очевидно, колбаса успешно сопротивлялась попыткам его желудка переварить ее. Еще немного – и процесс будет успешно завершен. А я никогда и не сомневался в том, что цивилизация способна накормить всех голодных!

Но маленький червячок сомнения требовал своей доли: все же он – Голод! Победишь раз, другой, третий, а потом?… А вдруг Рог Изобилия… то бишь Банка Консервов, сломается? Ну, мало ли: заклинит что-нибудь внутри, и начнет она гнать одну томатную жижу или, в лучшем случае, со щукиными костями. Голоду-то, может, и они за счастье: пропаренные в автоклаве, мягкие, а вот за цивилизацию обидно – опозорится. Да и… вдруг захочет он меня съесть? Такого в напарниках иметь – накладно, если не опасно.

И я решил схитрить: со словами "А попробуйте-ка еще вот этой божьей милости…", ясно сознавая, что безбожно перевираю чью-то цитату, я достал из рюкзака-сумки Колобка, но, подавая Голоду, якобы запнулся и выпустил его из рук. Колобок, не будь дурак, почуял опасность и инстинктивно шарахнулся в сторону. Он перекатился через обочину и запылил по дороге, издавая специфический запах свежего хлеба – Колобки всегда так пахнут в минуты опасности.

Вытерпеть подобное Голод не смог: сверкнув голодными глазами, он вскочил и бросился вдогонку – насколько позволяло раздувшееся брюхо.

Я, на всякий случай, отправился в сторону, противоположную той, куда убежал Голод.

Но это мне не помогло: пройдя буквально несколько шагов, я увидел сидящего на берегу озеречки (как раз в том месте, где речка впадала в озеро) другого мужичонку, столь же плюгавого, который, однако же, не кричал, а хрипел:

– Пить хочу! Пить хочу!

– Ты кто? – строго спросил я, не без основания подозревая провокацию: что-то они косяком пошли, друг за другом.

– Я – Жажда! – хрипло заявил мужичонка.

– А почему не женского рода? – продолжал допрашивать я.

– Не знаю… – мужичонка растерялся.