– Ну, сначала пел мэру… А потом пел Уоту Тайлеру…

Гарри смутился – будто попался в ловушку. Я поспешил его выручить:

– Да! Эту песню любил Уот Тайлер. Он был отважный и честный. И хотел, чтоб вилланы были как горожане, как свободные лондонцы. Мой отец был с Уотом Тайлером. Он пошел за Тайлером в Лондон.

Я сказал это с гордостью, Мэйбл. Но все почему-то умолкли. Элис потупила взгляд и стала возить пальчиком по столу. Она повторяла узоры на древесине. Я и сам люблю это делать… Но мне было не до узоров. Я почувствовал взгляд Джоан. Это был такой взгляд, Мэйбл, словно в меня выпустили стрелу. А потом она повернулась и молча вышла из комнаты. Гарри повел плечами: я, мол, не виноват. Капитан опрокинул еще одну кружку и крякнул.

А хозяин сказал, поглядывая на дверь:

– Вот оно, значит, как. Любимая песня Тайлера… Отчаянный малый был этот Тайлер. Он тут много делов понаделал. Все уже думали: вот и король будет теперь слушать Тайлера. Тайлера, а не баронов. Тайлера, а не лорда-канцлера. Тайлера, а не парламент. Только Тайлера взяли и пырнули ножом… Да, значит, вот оно как…

Хозяин налил себе еще эля и кивнул капитану. Тот понял, они громко чокнулись.

– Вот что я скажу тебе, Дик. – Хозяин вытер ладонью рот и тяжело вернул кружку на стол. Стол стерпел, а вот кружка подпрыгнула. – Лондон – свободный город! Но вилланы – не горожане. И они не могут жить так же, как горожане.

…На следующий день я снова пришел к хозяину. На душе у меня был камень. Мэйбл, я чувствовал: надо ему рассказать не только про Лондон из золота.

Хозяин сказал, что сегодня еще отдыхает. И если я опять готов его развлекать, он выслушает меня. Как он заметил, я мастер рассказывать байки. Гарри согласно кивнул. Мол, он тоже не прочь развлечься. А я-то хотел рассказать обо всем только хозяину… Но он крикнул:

– Элис, иди-ка сюда! Дик тут снова собрался рассказывать.

Я подумал: пусть бы ее что-нибудь отвлекло. Пусть бы ей было скучно снова слушать меня! Но нет, Элис была уже тут. Она зачесала назад свои волосы и покрыла их сеточкой. Так делают знатные дамы. И это ей очень к лицу. Значит, такое мне выпало испытание: Богу угодно, чтобы и Элис все знала. Но я уже твердо решил во всем признаться хозяину. И если Элис меня осудит, если выкажет мне презрение, мне придется это снести.

А за Элис пришли остальные. И, конечно, Джоан. Эта Джоан как будто вылезла из преисподней.

От волнения я поначалу осип. Мои слова были словно камни, которые я с трудом сталкивал с языка. Но мало-помалу я перестал заикаться. Я стал рассказывать про тебя и про сэра Гриндли. И про то, как ты заболела. Как я пошел за хворостом, чтобы тебя согреть, и попался лесничему. Мне было тебя так жалко!

Мой рассказ тронул хозяина. А у Элис глаза стали влажными и даже рот приоткрылся. Но хозяин не дал ей меня дослушать:

– Поди-ка ты, Элис, к себе и займись чем-нибудь полезным. Слава Богу, над нами нет никаких сэров Гриндли, и ты выйдешь спокойно замуж.

Я испугался: неужели он пожалел, что не дал мне отправиться к ангелам и пустил к себе в дом?

Я стал умолять хозяина поверить, что я не вор. Я никогда ничего больше не украду. Потому что помню о смерти. И о Страшном суде. Да и не нужно мне больше красть: ведь ты уже стала ангелом. А в доме хозяина нет недостатка в дровах. Пусть он мне только поверит…

Хозяин хмыкнул, но тут вдруг Джоан спросила (она говорит негромко, но ее слова каждый раз разрывают мне уши):

– А куда ты дел деньги?

Я сначала не понял:

– Какие деньги?

– Которые получил от священника.

У Хью блеснули глаза. Гарри уставился на меня с любопытством. И хозяин, как видимо, тоже был не прочь получить объяснение. Так что мне пришлось рассказать про ведьмино молоко и про папашу Эда. А заодно и про то, почему у меня на ногах был только один башмак.

Кстати, Мэйбл, ты знаешь, мой башмак уцелел. Джоан уже собиралась спалить все мое «барахло» (Гарри сказал, что она называла мою одежду и другими словами, покрепче), а Элис ей не дала. Точнее, не дала ей башмак. Почему – и сама не знает. Ей показалось, раз я пришел в одном башмаке, это не просто так. Я был так счастлив, когда она мне об этом сказала. Сам башмак мне не очень нужен. У меня теперь есть другая, почти новая пара, которую Гарри носил по праздникам. Но в носке того башмака я спрятал заветный пенни…

Так вот. Я стал умолять хозяина: пусть он позволит мне стать настоящим лондонцем! Я сделаю все, что требуется от хорошего горожанина. Я не хочу быть вилланом и к сэру Гриндли все равно не вернусь. Уж лучше тогда умереть…

Хозяин пробормотал, что, может, Уолтер прав и надо было сделать меня менестрелем. А потом спросил, сколько мне сейчас лет.

– Тринадцать.

Наверное, мой ответ прозвучал не очень уверенно.

– Тринадцать? А в прошлом году тебе тоже было тринадцать? И, наверное, год назад? – Хозяин развеселился. – А все-таки, Гарри, скажи, эти вилланы не так уж тупы. А? У них хватает ума, чтоб увиливать от налогов. (Гарри стал похохатывать.) Как ты думаешь, Гарри, сможет он стать горожанином? Это умение – увиливать от налогов – в городе пригодится?

Гарри еще сильней закивал головой.

Я затаил дыхание. Хозяин обратился ко мне:

– Тогда будем считать, что тебе уже есть четырнадцать. И за тебя надо платить налог. Налог я возьму на себя. Будто ты мой домочадец, достигший нужного возраста. Так твое имя окажется в городской кадастровой книге. И через год тебя будут считать горожанином.

Меня охватило невозможное возбуждение. Мне хотелось скакать и прыгать, целовать хозяину руки. Я буду горожанином! Я стану истинным лондонцем!

– Только не думай, что я сделаю это даром, а ты будешь чесать бока и травить свои байки. В моем доме работают все.

Я всем своим видом старался выразить благодарность. Я же мечтал наняться в работники к настоящему горожанину. А мне предстоит работать на человека, которому я обязан жизнью. На одного из самых достойных и богатых лондонцев! Да я был вне себя от счастья!

– Но пока, – добавил хозяин, – ты мало на что способен – лекарь выпустил из тебя слишком много крови, и тебя качает от ветра. Пока помогай по дому. Вот тебе новый работник, Джоан. Как оклемается, подыщем ему занятие.

Джоан на меня не взглянула. Лишь процедила сквозь зубы:

– Виллану не место в Лондоне. Пусть живет там, где родился…

Прошло больше двух недель с того разговора, когда хозяин отдал меня в распоряжение Джоан, чтобы я работал по дому. Он думал, что это работа не очень меня утомит. Что скоро ко мне возвратятся силы и он подыщет для меня другую работу. Но если так дальше пойдет, от меня ничего не останется. Джоан решила меня извести.

Она гоняет меня то туда, то сюда. Я встаю раньше всех, чтоб нарубить дрова и растопить ей плиту. Потом я таскаю воду от городского фонтана. Я таскаю много воды – и утром, и днем, и вечером. И я не мог понять, куда же она девается. А потом как-то слышу, Гарри на заднем дворе спрашивает Джоан: что это ты, Джоан? Зачем выливаешь воду?

– Воду? Ах, эту воду! Чтобы прибилась пыль.

А еще я таскаю помои. Ведра всегда переполнены: жижа того и гляди выплеснется через край. Я слышу, как Хью и другие хихикают у меня за спиной. А Джоан всегда подгадывает, чтобы я, таская помои, натыкался на Элис. В первый раз я смутился и резко затормозил. Ведра качнулись, гнусная жижа тут же выплеснулась через край. Элис сморщила нос: «Дурень! Не видишь, куда идешь?» – подобрала юбки и побежала на задний двор очищать свой подол. А Джоан (она, конечно, следила за мной) процедила обычное: «Неуклюжий виллан. От него только вонь и грязь. И он еще полагает, что может стать горожанином».

Но дрова, вода и помои – это все же понятно. Однако Джоан специально придумывает дела, которые можно не делать или сделать почти невозможно. Она потребовала, чтобы я отскабливал стены в подполе, где зимой хранят овощи. Мол, ее беспокоит, что их разъедает плесень. Там ужасная сырость и холодно, как в Нью-Гейте. Если бы не плита, за которой мне надо следить и где я могу отогреться, мне точно несдобровать.

А еще она требует, чтобы я чистил горшки. Не только внутри, но еще и снаружи. Оттирал добела. Где это видано, Мэйбл? До моего появления горшки и внутри не всегда хорошо оттирали. И любой горшок, как ни три его, все равно почернеет, как окажется в очаге.

Из-за этих горшков я теперь не успеваю к трапезе. Джоан сказала: пока не закончишь, не смей выходить из кухни. Иначе хозяин узнает, что ты своевольный лентяй. И что твой сэр недаром хотел содрать с тебя шкуру.

Теперь я отскабливаю горшки во время вечерней трапезы. Джоан вообще решила, что меня можно не кормить. Я доедаю то, что осталось на дне горшков. Она так и говорит:

– Что выскребешь, то твое.

Но, Мэйбл, я всё стерплю, чтобы сделаться лондонцем. Тогда я, как и другие, смогу выбирать лорда-мэра. Ты представляешь, Мэйбл? Я буду выбирать! Ну, это как если бы мы – ты и я – выбирали себе господина, того, кто правит манором. И если он нам не понравится, через год мы можем сказать: пойди-ка, сэр Гриндли, отсюда. А здесь мы поселим того, кто нам больше подходит. Кто лучше тебя, сэр Гриндли. Кто не ворует невест, не запугивает кузнецов и не требует платы за хворост.