Видно, ложь доставляла ей удовольствие. Ей нравилось врать. Ей было приятно, что вот она сидит перед солдатами, знает, что в печи у неё вкусный петух, а солдаты этого не знают.
Старуха думала, что поэтому она умнее их.
Итак, мы возвращались из лесу.
— Да, — сказал Ральф, взглянув на небо, — сэру Ланселоту сейчас на его острове лучше, чем нам.
Все мы тоже посмотрели на небо. Дело обстояло неважно. С северо-запада ползла довольно скверная туча. Она ползла низко, а деревья и кусты тотчас стали отклоняться к земле, словно туча дула на них ветром.
— Погода явно портится, — сказала я.
— Да и по радио говорили, — вставил Ральф. — Антициклон.
— Буря! — закричала дочь. — Идёт буря!
Туча надвигалась очень быстро. Ветер уже бросал на нас крупные капли. Когда мы вышли на дорогу, которая вела в город, дождь уже шёл вовсю.
Это был совсем не тот дождь, какой шёл летом. Тот был весёлый, сверкающий, праздничный. А этот…
Как серо стало кругом! С деревьев тучей полетели на землю осенние яркие листья. Красные, золотые, коричневые, они, размокая, становились тёмными, бурыми и, наконец, совсем смешивались с грязью.
Дорога раскисла, и по ней трудно стало идти. Башмаки наши то и дело скользили.
Даже наши хвалёные одежды и те стали промокать. А Ральф весь облип своей шерстью.
Мы шли, опустив глаза в землю, потому что дождь не давал их поднять, да к тому же впереди из-за его пелены всё равно мало что можно было увидеть.
И вдруг Ральф, который бежал сбоку от дороги, остановился и сказал:
— Это что ещё такое?
И мы остановились.
До города было уже недалеко. Нас от него отделяло большое поле.
А по полю шёл человек.
Выглядел он самым горестным образом. Был он в одном пиджаке, шапки на нём не было, длинные волосы его струились по лицу вместе с водою.
А в каком виде были его башмаки! Они совершенно разлезлись, из них торчали пальцы… и шерсть.
Шерсть!
— Василь Васильич! — позвала я.
— Васька! — закричали мои дети.
Но Василь Васильич нас не слышал. Он шёл как во сне, не замечая вокруг ничего. Был он теперь очень толст и тяжело дышал.
— Хотите, я его догоню? — спросил пёс.
Не надо, — ответила я. — Ты видишь, ему сейчас не до нас.
Василь Васильич тоже шёл к городу, но другой дорогой, и мы скоро потеряли его из виду.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Зима в этом году настала рано, и мы уже больше не ходили в походы, тем более что и зима-то пришла какая-то беспутная. То и дело наступала грязная оттепель, а за ней вдруг ударял мороз, окна затягивала пальмовая наледь, и на улицах люди падали, оскальзываясь на льду.
Дети наши были заняты катком и школьными делами, а значит, и почти все разговоры наши были полны катком и школьными делами.
А разговоров у нас было немало — ведь зимою вечера длинные, есть время поговорить.
— Вот учили мы Ваську, совсем даже заучили, — сказал однажды сын, — все втолковывали ему, что нужно говорить только правду. А помнишь, как ты сама учила меня врать?
— Я?!
Не могу вам передать моего негодования: чтобы я учила своих детей врать?
— Конечно, ты. Ты, и никто другой.
И тут я вспомнила. Да, представьте, именно так всё и было.
Моим детям было тогда по пяти лет. Жили мы не сказать чтобы очень хорошо. Оба мы — и я и папа — тогда ещё учились, а потому у нас было мало денег и почти совсем не было времени, чтобы заниматься своими маленькими ребятами.
И вот однажды соседка наша Мария Петровна, женщина очень милая и добрая, принесла детям пирожки.
Вали не было дома, она гуляла. Павлик и вообще тогда не часто ел пирожки, а таких и сроду не видал. Потому что Мария Петровна была замечательная, искусная повариха.
Пирожки эти походили на коробочки с лакированной крышкой, но в то же время были мягкими, будто шёлковыми, и даже словно бы вздыхали — до того были сдобны. Их и есть-то было жалко.
Павлик долго играл своим пирожком, пока наконец решился его разломить.
А разломился пирожок как-то рвано и зубчато, вывалив чёрную грибную начинку.
Я не знаю, любите ли вы грибы, но Павлик их тогда ненавидел: незадолго перед этим он отравился грибами и с тех пор не только что есть их, но даже видеть не мог.
Он едва не заплакал от огорчения.
Увидев всё это, я сразу же подумала о том, что Мария Петровна, конечно, зайдёт к нам ещё раз, обязательно спросит Павлика, понравился ли ему пирожок, и будет очень огорчена, когда узнает, что не понравился.
— Знаешь что, — сказала я сыну не очень решительно, — не говори Марии Петровне, что пирожок тебе не понравился.
Сын удивлённо поднял на меня глаза:
— А что же мне ей сказать?
Я помолчала немножко:
— Скажи ей: «Спасибо, было очень вкусно».
— А-а-а-а! — злорадно закричал сын. — Врать не позволя-а-ешь, а теперь позволя-а-ешь! Мне так невкусно, что я плюнул!
Что мне было ему отвечать?
Врать, конечно, нельзя. Но и обижать добрую Марию Петровну, которая хотела порадовать мальчика, тоже, разумеется, не годится. Ведь она же не виновата, что кто-то отравился грибами. Она этого даже и знать не могла.
Кто из нас был прав?
Я думаю, что в нашем споре всё-таки права была я. Не такое уж великое дело пирожок, чтобы ради него огорчать хорошую женщину.
Вот эту самую историю и напомнил мне сын сейчас, когда мы сидели дома.
Но напомнил он её, конечно, не всерьёз. Теперь он был большой мальчик, одиннадцати лет. В таком возрасте люди уже понимают, что не всякую правду и не всегда нужно человеку говорить.
Есть правда, от которой людям становится неприятно на душе или даже больно, а пользы она не приносит никакой.
Однажды мои двойняшки прибежали ко мне такие возмущённые, что я думала, они у меня на глазах тут и взорвутся, по крайней мере дочь. Вот что, оказывается, произошло.
В их классе появился мальчик Костик, и был он на костылях. В том городе, где он раньше жил, он сломал себе ногу, и теперь она у него срасталась. Перелом оказался трудным, и было ещё неясно, правильно срастётся нога или нет.
Надо сказать, что Костик научился отлично ходить на костылях и даже почти бегать, ловко при этом подпрыгивая. Но жизнь его была нелегка.
— И вот нашёлся у нас в классе мерзавец… — рассказывали ребята.
— Дети, — остановила их бабушка, которая не любила, когда они прибегали к слишком сильным выражениям.
— Мерзавец, подлец! — тут же закричала дочь. — Жаба и гадюка!
Итак, вот что оказалось. Славка, сосед Павлика по парте, заспорил с Костиком о том, какая футбольная команда лучше — «Спартак» или «Динамо», и, узнав, что Костик болеет за «Спартак» (Славка был ярый «динамовец»), вдруг разозлился, покраснел и сказал:
«Что мне с колченогим-то разговаривать!»
И вот теперь он почти каждый день так или иначе говорит Костику, что тот хромой, — рассказывали мои дети.
Пока они обсуждали план кары, которая должна была вразумить Славку и возместить Костику его обиду, я решила не упустить случая и сделать полезный вывод. Да, Костик хромал, Славка говорил ему правду. Но каково было парню слушать эту правду?! И кто на свете, скажите мне, имел право говорить ему эту правду?! Как видно, есть на свете правда, которую и совсем говорить нельзя. Всегда нужно подумать, не обидит ли, не взволнует ли твоя правда человека.
Дети это очень хорошо поняли.
Можно даже сказать, что они поняли это слишком уж хорошо. Вот как мы об этом узнали.
Однажды Павлик получил двойку и ничего нам не сказал. Но ведь, как всем известно, родители подписывают дневник. А Павлику не хотелось показывать такую неприятную вещь, как двойка.
— Знаешь, — сказал он сестре, — наши родители будут очень волноваться, да и у бабушки неважное сердце, — им никак нельзя показывать дневник.
Они посоветовались друг с другом и решили, что дневник подпишут сами.
Так и было сделано. Никто не заметил подделки, и всё обошлось.
Но через неделю последовала новая двойка.
И опять наши дети решили нас не волновать, и опять вспомнили про бабушкино неважное сердце. И опять сами подписали дневник.
Кончилась эта история довольно печально. Я встретила на улице Зинаиду Павловну, учительницу, и она спросила, не тревожат ли меня Павликовы двойки. Представьте, каково было мне это услышать!
Я совсем не так уж боюсь двоек — двойку можно исправить. Вот когда мне врут — этого я боюсь как огня.
А мои дети смотрели на меня невинными глазами и говорили:
— Мы не хотели вас волновать, тем более что у бабушки неважное сердце.
— Негодяи! — кричала я им. — Это не меня боялись вы взволновать, это вы себя боялись взволновать!
— Не кричи так страшно на детей, — говорила бабушка, у которой теперь и в самом деле заболело сердце.
— А им не пришло в голову, что лучше бы не волновать нас и не получать двоек! — кричала я. — Это дурацкая страусовая политика! — кричала я.