И он вернулся в дом, чтобы оставить там лук и стрелы.

Тогда мать сказала, протянув ему три кокосовых ореха:

— Возьми их. Когда будешь в опасности, брось орехи на землю и призови меня.

И шумная ватага, окружив Н’Дьюмана, тронулась в путь.

Долго-долго шли они, распевая и танцуя под гудящие там-тамы. Потом утихли гомон и пение, там-тамы смолкли. Гнетущее безмолвие нависло над саванной. А Н’Дьюман все смотрел на маленькую светлокожую женщину. Вдруг по ее знаку все остановились. Она сказала охотнику:

— Н’Дьюман, подожди нас здесь, нам надо отойти.

И они удалились, оставив его одного. Отойдя далеко, они спросили:

— Н’Дьюман, ты видишь нас?

— Я вижу ваши синие бубу и полосатые повязки, — крикнул Н’Дьюман в ответ.

Они отошли еще дальше и снова спросили:

— Ты нас видишь?

— Вижу только черные пятна в желтой траве.

Они отошли совсем далеко:

— Что ты видишь теперь, Н’Дьюман?

— Только облако пыли, — закричал Н’Дьюман.

Они ушли далеко-далеко вперед и спросили:

— А теперь?

— Вижу только небо да землю, — крикнул Н’Дьюман изо всех сил.

Тогда они остановились, сбросили одежды и драгоценности и легли на землю, а когда поднялись, это были уже звери бруссы. Все они окружали М’Биль-лань.

И вот длинноносый Ниэй-слон, красноглазый Гаинде-лев, пятнистая Сег-пантера, Коба — гигантская антилопа с изогнутыми рогами, Тиль-шакал, который расталкивал всех направо и налево, М’Бам-Аль-кабан, Лёк-заяц, скакавший под брюхом у других, Ба-н’диоли-страус, прикрывавший своим коротким крылом вислозадую Буки-гиену, — все они бросились к охотнику.

Н’Дьюман заметил сначала только поднятый ими столб пыли, потом разглядел черную тушу Ниэя-слона, рыжеватые шкуры Гаинде-льва и М’Биль-лани, пятнистые Сег-пантеры и Буки-гиены. Он бросил кокосовый орех и закричал: «Н’дей йо!» («Мать моя!»)

Тотчас рядом с ним выросла пальма, вершина которой почти касалась неба. Н’Дьюман взобрался на нее в тот самый миг, когда подбежали звери.

В ярости кружили они вокруг пальмы, задрав в воздух носы. Но М’Биль поскребла копытом землю у подножия дерева, откопала топор и дала его Ниэю-слону. Великан-дровосек подступил к исполинскому дереву и застучал топором по стволу под песенку, которую запела М’Биль и подхватили все звери:

Тут пальма содрогнулась, вся до самых волос, которые расчесывал и заплетал ветер. Потом задрожала частой дрожью, а Ниэй все рубил.

Послышался треск, пальма трижды покачнулась и наклонилась. Она уже падала, когда Н’Дьюман бросил второй орех и крикнул: «Н’дей йо!» И вмиг рядом выросла до неба другая пальма, в три раза выше той, что теперь лежала на земле. Н’Дьюман едва успел перескочить на эту новую пальму. А Ниэй тоже устремился к ней — и снова застучал топор, делая свое разрушительное дело.

Руками, ногами, всем телом прильнул Н’Дьюман к к пальме. Она уже дрожала под ударами, когда Н’Дьюман подумал об убитых собаках и вспомнил о союзе, заключенном между его предками и собачьим родом, — союзе, которому он первый изменил. Н’Дьюман вспомнил, что собаки знают и видят вещи, о которых и не подозревают люди, и громко взмолился:

Подобно М’Биль-лани, выскочившей из котелка охотника, все четыре собаки выпрыгнули из сосудов с кровью и костями. Ворма схватила ружье хозяина, Вор-ма — рожок с порохом, Диг — мешочек с пулями, а Дигг залаял, и все они устремились по следам Н’Дьюмана.

Ниэй мощными ударами топора подсекал пальму. И вот она затрещала, покачнулась, наклонилась и рухнула. Но Н’Дьюман, не переставая, звал:

Он успел бросить последний орех и взобрался на третью пальму, в семь раз выше той, что упала. Верхушка этой последней пальмы проткнула небеса.

Ниэй продолжал свою работу, звери пели, и топор врубался в ствол.

А Н’Дьюман взывал:

Последняя пальма закачалась, наклонилась и совсем было собралась упасть, как вдруг, заглушая стук топора, песню зверей и вопли охотника, раздался голос Дигга: «Гав! Гав! Гав!» Пальма рухнула, и Н’Дьюман оказался среди своих собак.

Неосторожный охотник схватил свое ружье, порох и пули, которые принесли его собаки, более верные, чем он сам. Но звери следом за ланью уже скрылись в бруссе.

Со времен Н’Дьюмана, — заключил Амаду-Кумба, — каждый охотник всегда берет с собой ружье, даже если он отправляется за хворостом по соседству.

Правда глаза колет.

Когда разговор заходил о красавицах и дурнушках, никто и не думал намекать на жену Буки-гиены или Лёка-зайца, но обе дамы чувствовали себя уязвленными и очень огорчались. Наконец они не выдержали и стали просить мужей достать им ожерелья, браслеты и пояса, которые бы их украсили. Буки и Лёк как хорошие мужья отправились на поиски драгоценностей.

У первого же ручья Буки остановился, налепил из сырой глины кругляшей, больших и малых, проделал в них отверстия и положил сушиться на солнышке. А вечером он нанизал кругляши на шнурки и вернулся к жене.

— Вот тебе ожерелье. А вот браслеты. Наденешь их на запястья и лодыжки.

Тем временем Лёк-заяц избегал всю бруссу, обследовал всю саванну. Устав скакать с утра до вечера целых семь дней подряд, он лег отдохнуть в густой тени баобаба, куда не проникали палящие лучи солнца.

— До чего прохладно и хорошо в тени этого дерева, — сказал Лёк, потягиваясь после крепкого сна.

— Отведай моих листьев, и ты увидишь, что они еще лучше, — отозвался баобаб.

Лёк сорвал три листика, сжевал их и одобрил:

— Да, они просто объедение!

— А плоды еще вкуснее, — сказал баобаб.

Лек взобрался на дерево и сорвал длинный плод на хрупком черенке. Баобаб укрывает в жесткой скорлупе свои сладкие мучнистые плоды, прозванные «обезьяньим хлебом», потому что до сих пор лакомиться ими удавалось лишь Голо-обезьяне, а Голо — отъявленный эгоист — и не думал ни с кем ими делиться. Лёк расколол крепкую скорлупу и отведал вкусной сердцевины.

— Эх, если б я раздобыл много этих плодов, я отнес бы их на рынок и сразу разбогател бы!

— Так ты хотел бы разбогатеть? — спросил баобаб. — В таком случае загляни в мое дупло.

Лёк сунул мордочку в дупло и увидел золото, драгоценности, роскошные бубу и повязки — все это сверкало, как солнце и звезды. Он рванулся было к сокровищам, о которых никогда и мечтать не смел…

— Погоди, — остановил его баобаб, — сокровища эти не мои, я не могу их тебе отдать. Иди на просяное поле, там ты встретишь того, кто поможет тебе их добыть.

Лёк помчался на просяное поле и увидел там Кусса. Леший был совсем молод, у него даже еще не было бороды, хотя волосы отросли ниже пояса. К тому же только очень молодой Кусс мог среди бела дня появиться на просяном поле.

— Слушай, Кусс, — сказал Лёк, поздоровавшись с молодым лешим, который, увидев его, немного испугался, — слушай, меня послал к тебе Гуи-баобаб…

— Ага, знаю зачем, — прервал его леший; приветливость Лёка совсем его успокоила. — Лезь за мной в дупло тамаринда, но не вздумай смеяться над тем, что увидят твои глаза. Когда вернется мой отец, он захочет прислонить свою дубинку к соломенной ограде, но дубинка сама его схватит и швырнет в угол. Потом придет мать с вязанкой хвороста на голове и не успеет сбросить ее на землю, как вязанка сама приподнимет мать и кинет ее на пол. Мать зарежет для тебя цыпленка, но подаст только жареные перья, а мясо выбросит. Ты ничего не говори, не удивляйся и съешь перья, которыми она тебя угостит.

Лёк обещал во всем слушаться Кусса и полез за ним в дупло тамаринда.

В жилище леших все произошло точно так, как говорил маленький Кусс, а Лёк и виду не показывал, что его удивляет все виденное и слышанное. Он пробыл у лешего три дня. На четвертый день младший Кусс сказал ему:

— Сегодня вечером мой отец предложит тебе на выбор два калебаса. Выбери тот, что поменьше.

Придя домой, старый Кусс позвал Лёка и протянул ему два калебаса, большой и маленький. Лёк выбрал калебас поменьше, и старик сказал ему:

— Теперь отправляйся домой. И когда будешь один в своей хижине, скажи: «Кёль, выполняй обещанное!» Ступай, да будет легка твоя дорога!