— Поспела.

— Ох, этот Му-са! — гневно прошептал муж. — Жадный пес, не хочет уходить. Знаешь что, Ава: я заболею.

Сказано — сделано. Мор Лам покрылся испариной, как глиняный сосуд с водой, подвешенный в тени тамаринда, и дрожал, как закипающее молоко.

Муса, как истинный брат по хижине, глубоко сочувствовал страдальцу Мор Ламу. Он помог Аве перенести мужа в хижину, — но не в ту, где стоял котелок.

Мор Лам стонал, дрожал и потел. Жена сидела у его изголовья, брат Муса — в ногах. Так прошло полночи.

Слабым голосом Мор Лам спросил у Авы:

— Где кость?

— Она там!

— Поспела?

— Да, поспела.

— Оставь ее там. Этот пес не хочет уходить. Жена, я сейчас умру. И тогда ему придется уйти.

Сказав это, он прикинулся мертвым; перед Мусой лежал неподвижный труп.

Тогда Ава, испуская вопли и царапая себе лицо, сказала:

— Муса, твой брат по хижине умер. Пойди позови марабута и соседей.

— Ни за что! — воскликнул Муса. — Я не покину в такой час моего дорогого брата, не оставлю тебя одну с мертвецом. Земля еще не остыла, первые петухи не пропели, я не стану поднимать всю деревню. Мы оба останемся подле него, мы должны это сделать, ведь мы ему были дороже и ближе всех. Когда взойдет солнце, женщины пойдут к колодцу мимо вашего дома, они сами все увидят и расскажут в деревне.

И Муса снова уселся в ногах покойника, а Ава — в головах.

Земля остыла, пропел первый петух, взошло солнце.

Женщин, шедших к колодцу, поразила необычная тишина в доме Мор Лама. Они вошли и узнали о его кончине.

С быстротой молнии весть разнеслась по Ламену. Пришел Серинь-марабут, старейшины, а за ними толпа мужчин хлынула в дом.

Ава наклонилась к уху мужа:

— Мор, дело плохо. Вся деревня собралась сюда. Тебя хотят обмыть, обернуть в саван… Тебя похоронят заживо!

— Где Муса? — еле слышно спросил «труп» Мор Лама.

— Муса тут.

— А кость?

— Она там.

— Поспела она?

— Поспела.

— Ладно! Пусть они обмывают меня! — сказал Мор Лам.

Труп Мор Лама с молитвами обмыли, как велит обычай. В ту минуту, когда марабут собирался ужо завернуть его в белый саван длиною в семь локтей, Ава подошла к нему.

— Серинь, — сказала она, — муж просил меня прочесть над его телом молитву, которой он меня учил, чтобы господь к нему был милостив.

Марабут и его свита вышли. Тогда Ава зашептала:

— Мор! Вставай! Если будешь притворяться мертвым, тебя обернут в саван и зароют в землю.

— Где кость? — спросил «труп» Мор Лама.

— Там, в хижине.

— Она поспела?

— Поспела.

— А Муса где?

— Он все еще тут.

— Пусть меня хоронят! — решил Мор Лам.

Так и сделали.

Тело положили на доску, прикрыли гробом, служившим всем мертвецам, и, прочитав над ним священные слова корана, отнесли на кладбище.

Женщины не ходят ни в мечеть, ни на кладбище в дни погребений. Но Ава вдруг вспомнила, что должна прочесть еще одну молитву у могилы. Она прибежала. Все отошли в сторону, а она, стоя на коленях у тела мужа, взмолилась:

— Мор Лам, ты зашел слишком далеко! Вставай, или тебя сейчас зароют.

— Где кость? — спросил Мор Лам сквозь саван.

— Она там.

— Поспела она? Она уже совсем поспела?

— Да.

— А Муса?

— Он все еще тут.

— Пусть меня закопают. Может, тогда он наконец уйдет.

Были прочитаны последние молитвы, и Мор Лама, лежавшего на правом боку, опустили в могилу.

Первые комья земли уже наполовину скрыли тело усопшего, когда Ава попросила разрешения прочесть последнюю, самую последнюю молитву.

— Мор Лам, — прошептала она в могилу, — Мор, вставай, твою могилу засыпают!

— Где кость? — спросил Мор Лам сквозь саван и песок.

— В хижине, — отвечала Ава, заливаясь слезами.

— Поспела она?

— Она поспела.

— Где Муса?

— Он все еще тут.

— Пусть засыпают могилу!

Могилу засыпали.

И жадному Мор Ламу, Мору-обжоре пришлось втолковывать пришедшему за ним ангелу смерти:

— Да ты пойми, я вовсе не умер! Я здесь из-за кости!

А в деревне Серинь-марабут, с одобрения всегда согласных с ним стариков, уже объявил:

— Муса, ты был братом по хижине, больше-чем-братом покойного Мор Лама. Аве не найти мужа лучше тебя. Когда окончится срок ее вдовства, ты возьмешь ее в жены. Она будет тебе хорошей подругой.

И все разошлись, повторяя: «Иншалла!»

Муса на правах хозяина вошел в дом покойного Мор Лама и спросил у Авы:

— Где кость?

— Она тут, — отвечала послушная вдова.

— Принеси ее, надо же с этим покончить.

Что было сказано? Кто говорил? О чем говорил? Я не слушал. Я насторожился только тогда, когда прозвучало громкое: «Нет!»

Это был голос Амаду Кумба.

— Нет, — говорил Амаду Кумба, — совсем не нужна крупная приманка, чтобы поймать крупную дичь. А повод? Кто хочет, тот его найдет. Конечно, надо уметь воспользоваться случаем. В знойную пору ребенка легко приманить горшком с водой, а гриот Гевель М’Бей и теперь, на старости лет, с восторгом рассказывает, как его хозяин Мар Н’Диай сумел в один прекрасный вечер отделаться от незваного гостя.

В те давние времена у нас был только один комендант на округ. Тебе не одалживали два су, чтобы потом забрать семь. У нас не сидели повсюду ливанцы и сирийцы[28] — только кое-где торговал какой-нибудь Нарр или Ганар[29]. Белые купцы понимали местные языки уолоф и серер не хуже, чем их черные слуги, а эти слуги часто говорили по-французски лучше, чем их хозяин, который спустился прямо со своих гор и даже издали не нюхал Парижа.

За два-три месяца до урожая, когда бывали съедены старые запасы, крестьянин занимал у скупщика деньги, чтобы как-то перебиться — выжить самому, прокормить и одеть семью. Потом он отдавал скупщику свой урожай в уплату долга, забирал обратно залог и, сделав закупки, возвращался в свою деревню до новых голодных месяцев, до новой беды.

Скупщиком иногда бывал и местный житель, но чаще — выходец из Сен-Луи[30]. Белый хозяин редко его проверял. Зажиточный и всеми уважаемый, скупщик был покровителем прохожих, благодетелем странников и учеников мусульманских духовных школ, — ученики эти выклянчивают себе пропитание утром, днем и вечером.

Самым известным скупщиком в Баоле был Мар Н’Диай, приехавший из Сен-Луи в первый год, когда Дьяндер пересекла железная дорога. Не было жителя в Баоле, который не слышал бы о честности этого скупщика в делах, щедрости его к беднякам, приветливости и сердечности. Своим гостеприимством он прославился во всем Баоле, в Кайоре, от Уало до Сине-Салума[31].

Вот почему Серинь Фалл решил у него погостить и отправился из Тивауана[32] в Н’Дьенен, где жил Мар Н’Диай.

Серинь Фалл был одним из тех вечных учеников, что кружат издали около наших настоящих, великих марабутов. Зная с грехом пополам только пять — семь глав корана, эти люди, у которых голова набита всяким вздором, еще смеют называть себя марабутами, обманывая доверчивых простаков, и живут в свое удовольствие, без трудов и забот. За кров и одежду, еду и питье они расплачиваются молитвами, как можно невнятнее бормоча их себе под нос, да еще своей слюной, орошающей протянутые руки взрослых и шелудивые стриженые головки детей. Одни зовут таких серинями (марабутами), другие — просто бездельниками, но название дела не меняет: это бродяга, паразит, вкрадчивый, елейный, вероломный.

И тому, кто им потакает, они садятся на шею.

Итак, Серинь Фалл вздумал отправиться из Тивауана в Н’Дьенен и навестить Мар Н’Диая, богатого и щедрого скупщика, ибо молва о хлебосольстве Н’Диая достигла берега моря, распространилась за великую реку Сенегал и перевалила через горы Фута-Джаллон.

Захватив сосуд для омовений, бурдюк и четки, которые он чаще всего носил на шее или в кармане, а не в руках, Серинь Фалл проторенной тропою тронулся в путь. Он останавливался в деревнях, славил создателя, молился, ел и спал у ревностных верующих, а те наперебой оспаривали друг у друга великую честь пригласить его в гости, надеясь, что он вымолит милость божью им и их семьям.

В один прекрасный вечер Серинь Фалл добрался до Н’Дьенена, и Мар Н’Диай принял его радушно, как принимал всякого путника, угощал щедро, как и подобает истинному мусульманину, истинному уолофу и уроженцу Сен-Луи.

Каждый день в доме Мар Н’Диая кололи барана, резали уток и цыплят, готовили приправы, соуса, множество всяких вкусных вещей в честь Серинь Фалла и на благо его желудку, который, кстати сказать, совсем недавно отвык от простого кус-куса с бобами и щавелем.

Все это очень не нравилось Гевель М’Бею, гриоту хозяина, хотя ему-то ничем не пришлось поступиться ради гостя.