Это всё, вишь, лесные птицы. А домашних опять же взять. Им святые угодники покровительство оказывают, чтобы не забижал человек, чтобы кормил да ухаживал. Так они вместе и живут, хотя и гибнут от человека, в котёл его отправляются. Но так уж устроено испокон веку, что они главное пропитание дают. А дьявол и до домашней птицы, и до скотины добирается. Поэтому с ним и чудеса разные бывают.

Я вон, когда молодой был, - у нас такое приключилось! Молодёжь тогда по вечеркам хаживала, в гармонию играли - клубов-то никаких не было, вот и собирались по избам да по баням. Идём мы одинов по улице. Сапоги на парнях со скрипом, как тогда в моде были, я только в бахилах. В бахилах, вишь, удобнее, их на ноге почти и не чуешь, но мне ж обидно было, что деньжат недостаток - сапоги не укупишь. Но крепился, виду не давал. Идём мы так, сам чёрт нам не брат, гармония опять же играет. А гармония баская - с малиновым перезвоном, позвонки там на неё навешаны разные. И вдруг видим: под ногами курочка вьётся. Да странная курочка: шея долгая, голая, крылышками бьёт - того и гляди взлетит. А пёрышки у ей такие белые да чистые, что глазам больно смотреть. Шуранули её чем-то, а она не отстаёт. Тогда только пропала, как избу заброшенную прошли. Назавтра тоже курочка в том же месте показалась, а за ней телёночек красный трусит, хвостом вертит. И тут отогнали. Вроде уж и забыли о курочке с телёночком, а мне любопытно стало: чьи же они такие, откуль взялись? Спросил у матушки. А она и говорит:

- Не иначе, клады на вас выходят. Курочка беленькая - это серебро складено, а телёночек красный - золотой клад. Их обчурать надо - наотмашь чокнуть и сказать: "Чур, моё!" Только тогда монетами рассыплются.

Матушке моей это всё известно было. Она когда малая была, у них в деревне баба одна вдовая жила. Изба ей от мужниных родителей перешла. И вот в одно прекрасное время стало их с дочкой из дому выживать. А это уж страшное дело. Как ночь - шебуршит кто-то в голбце, плахи в полу подымает, а с потолка голос: "Паду да убьюсь! Паду да убьюсь!" Чего она только не делала - и святила избу, и маком обсыпала всё. Домовому, опять же, подношение делать положено - пирог рыбный да стакан водки. Но как ни старалась - ничего не помогает, вовсе уж собрались с избы съезжать. А тут к ней на постой нищий попросился на одну ночь. Пришёл, под окном встал, посохом своим странственным стучит: "Пусти, хозяюшка, ночь переночевать!" - "Да тебе у нас не глянеться. Иди уж в другое место". -

"А что такое?" -   "Страшно у нас, выживает. Плахи в полу кто-то подымает, голос с потолка говорит". -   "Экое диво! То плахи рассохлись -  скрипят и пучатся. А голос -  дак то ветер в трубе завывает, вот тебе и блазнит". -

"Да нет,  странник. Голос тот отчётливо так выговаривает: "Паду да убьюсь! Паду да убьюсь!" - "Верно ли, хозяюшка?" - "Да как не верно-то? Каждый вечер страх на нас наводит". - "Знаю я, как горю вашему помочь. То клад на вас выходит. Его время пришло, чтобы человеку показаться, а вы не понимаете. Ты бы меня пустила, я уж помогу тебе. Мне многое не надо". Приютила его вдова. А как ночь опустилась, снова с потолка у самой печки: "Паду да убьюсь! Паду да убьюсь!" - выговаривает. Взял тогда нищий посох свой странственный, кругом по избе прошёлся так, что мебель чуть не посшибал. А потом встал у печки, посохом по потолочине постукал и говорит: "Пади да убейся! Время пришло!" Тут же прямо под ноги ему золотые монеты посыпались. У бабы глаза разгорелись - никогда такого богатства не видела. Стала она золото в подол сгребать, а тут соседка заходит: "Не дашь ли, Анна, щепоть соли взаймы, а то похлёбку варить не с чем". - "Уйди, ради Христа! Позжее заходи: видишь ведь, занятая я, недосуг". А соседка-то золото увидала, разохалась вся: "Ой, какие у тебя, Анна, монетки! Да сколько много-то! Не отсыпала бы нам по бедности нашей и нищете?" Хозяйка-то озлилась - жадность в ей заиграла. А это, не иначе, бес её подталкивал, каверзу строил. "Где ж ты, глупая, золото увидала? Это не золото вовсе - угольки из печи рассыпались. Странник вон неладно их на загнетке загребал. А ты уж иди, иди, недосуг мне с тобой лясы точить!" Разобиделась соседка, ушла. А вдова с нищим сгребли всё золото в корчагу, делить стали. Да жадность-то их и сгубила. Рассорились они, кому сколько золота положено взять. Нищий за посох схватился. Анна за кочергу. Стали пластаться, да так, что хозяйка в угол улетела. А нищий быстрей-быстрей запустил руку в корчагу и взвыл дурным голосом! Трясёт рукой, дует на неё, потом в кадку с водой засунул. Заглянула баба в корчагу, а там вместо золота - угли горячие. Так вот они через свою жадность богатства лишились. Клад-то, он только на хорошего человека выходит, а плохому и в жисть не достанется. Скупость-то, вишь, до добра не доводит.

Вот тоже случай был. Богородица по земле ходила - высматривала, как человек живёт, за которого сын её настрадался в жизни изрядно. Правильно ли живёт, не во грехе ли? Прикинулась она нищей старухой, чтобы не опознали, милостинку под окнами просила, на паперти опять же. Ей знать надо, милосерден ли человек на земле грешной живёт. Постучалась она тут под окошком одним, а в избе только сыночек с матерью были. Они, вишь, вечеровали, столовничали, и шти у них мясные были, и мясо в тарелку накладено, и хлебушек из крупчатки. Нищенка и говорит: "Подали бы мне, Христа ради, на пропитание хоть хлеба корочку". А баба взбеленилась: "Нет для тебя, старуха, ни кусочка! Уйди, а то хуже будет! Шляются тут по дворам, а потом неладно в доме". Сыночек-то углан ещё, помягчее мамаши, не тронула сердце его скупость. Вот он и говорит: "Может, маменька, подать ей чего? Вон у нас добра сколько!" Тут и баба маленько подобрела: "Да уж ладно. Держи вот репку, какая ни есть. А боле для тебя ничего не имеется". Швырнула она Богородице репку, а та вся в земле была, немытая. Богородица её под окном прямо и сжевала, земли не счищая. А напоследок сказала: "И на том спасибо, добрая женщина. Уж так ты меня, голубушка, уважила! Не знаю, как и благодарить тебя". - "Ладно, ладно, иди, куда шла!" - "Благодарная я тебе, женщина. Замолвлю уж за тебя словечко". Сказала так и пропала, как и не было её вовсе. И трёх дней не прошло, прибрал бабу жадную Господь. Схоронили её, на могилке поплакали. И снится сыночку сон. Идёт он каким-то полем с буераками, темно кругом, небо тучами надёжно закрыто. Входит в пещеру глубокую, дальше путь свой коридорами извилистыми держит. В одной пещере грешников на медленном огне жарят, в другой - рёбра им выламывают, и чем дальше, тем страшнее делается. А в самом дальнем углу кипит котёл смоляной, а в котле том матушка его варится - стонет, плачет. Мальчонка тоже заплакал: "Как, матушка, помочь тебе?" - "Ой, миленький мой, и не знаю. Сходи к набольшему, попроси за меня. Может, он муку изменит мне, послушается. Ты же у меня безгрешный". Пошёл мальчонка к набольшему, стал за матушку просить. А тот нахмурился: "Грешница большая твоя матушка. Нельзя её прощать". - "Будь милостив, дяденька! Помоги уж, я тебе за то всё, что хочешь сделаю". - "Мне, мальчик, нельзя котёл пустым держать. Если б ты замену нашёл какую, тогда бы сговорились". - "Ой, дяденька, давай я заместо матушки в котёл сяду. Жалко мне её, сил нет смотреть, как мучается". Задумался набольший. Брови опять-таки нахмурил: "Не положено так-то. Где ж это видано, чтобы дитя безвинное за родителей муку принимало. Не ходи туда, мальчик. Другой способ есть. Возьми репу грязную, самую грязную, какую в бурте найдёшь. Матушке своей в котёл зелень опусти, если вытянешь её на зубах, обратно на землю отправитесь. А нет - дак уж не обессудь: оба-двое мучиться будете". Схватил углан репу, самую грязную выбрал, и к матушке побежал. Она ещё пуще расплакалась, но, однако, за репу-то зубами уцепилась. Вот они и тянут - каждый в свою сторону. Силёнок у мальчонки мало, да и матушка его баба дородная - вот-вот в котёл утащит паренька. Испугалась баба за сыночка - отпустила репу-то. Разом в глазах у него помутнело. Очнулся на пече в родительской избе. Дух хлебный до него доносится. Матушка на лопате из печи хлеба вынимает, к церкве собирается - нищих кормить. Так по-прежнему жизнь у них и пошла. Только богатства былого уже не стало.

Так-то вот оно и бывает с жадными да скупыми. Но меня, вишь, это минуло. Клады-то я думал не для богатства вынуть - уж больно сапоги со скрипом хотелось иметь. И так меня эта думка замучила, что сон пропал. Сомкну веки, у самого одно на уме: как клады укараулить. Я их по-честному разделить хотел, чтоб никому не обидно было. А тут мне на ухо кто-то нашёптывает и нашёптывает: "Не трогай наши клады, Егорушко. Не трогай. У тебя тогда всё будет, если не затронешь". Открою глаза - нет никого, только огонёчек синенький в углу горит. Снова веки сомкну - опять наваждение: голос слыхать, а кто шепчет - непонятно. "Ежли не затронешь телёночка с курочкой, ежели сделаешь, как велим, все клады тогда тебе открыты будут - любой вынимай. Согласный - дак приходи к нам на поляночку, мы уж тебя научим". Опять глаза открыл. Огонёчек не пропадает, горит себе тихохонько. Только то странно, будто и не от свечки, не от керосинки - ровный совсем и сголуба как бы. И слышу я: веретёшко по полу жургает: "Жар-р, жар-р, жар-р". Кто ж это ночью прясть может? Поглядел в уголок, тут у меня сердце чуть из горла и не выскочило. Сидит у пряслицы старушка маленькая. В платочке, сарафане, как бабка моя ещё нашивала. Сидит и прядёт, а на прялку пряжа светленькая привязана - большущий такой комок. Гляжу я и понять не могу, из чего пряжа выделана - не видал такой никогда.