– Эй, – кричит, – не найдётся ли закурить, добряк-человек?

– Рад бы удружить, – говорит Сидор, – да не курю я.

Поглядела на него сущность с недоумением и улетела восвояси. Сидит Сидор дальше. Месяц сидит, год сидит, век сидит. Надоело ему сидеть, устал. Пойду-ка, думает, прогуляюсь, навещу прежних своих знакомцев, разузнаю, как там кто устроился, как живёт-поживает.

Сказано – сделано. Для начала спустился Сидор из тоннеля на землю-матушку, проник в самое её исподнее чрево, расспросил там у местного рогатого населения, где найти такого-сякого Гаврилу. Ему разъяснили и дорогу указали. Пришёл Сидор в адову пустыню и видит: кругом тьма тем горячего песка, сверху сто сорок солнц жгут лютым жаром – а больше ничего нет. Побрёл Сидор по пустыне, лет пятьдесят брёл, на пятьдесят первом нашёл Гаврилу. Тот по горло закопан в песок, одна голова торчит – чёрная, как гнилушка, и пар из ушей до неба вьётся, свистит. Просит Гаврила пить нечеловеческим голосом, а рядом стоит бес-блюститель и вместо воды суёт ему в рот сигарету «Камель». Увидел Гаврила Сидора, обрадовался, стали они про жизнь разговаривать.

– У меня, – жалуется Гаврила, – всё из рук вон плохо, просто хуже некуда, вскипел. Перегорело всё, не знаю, в чём только душа держится. Всю жизнь мечтал себе большой перекур устроить – вот и дождался, дымлю теперь без передышки, аж тошнит от этого «Камелю». Да ты вставай со мной рядышком – сам и узнаешь, почём фунт лиха!

– А что, – размышляет Сидор, – пожалуй, и встану, попробую твоего лиха, мне всё равно делать нечего. Только я курить не буду.

Бес-блюститель тотчас вырыл для Сидора ямку, закопал его по горло, смазал темечко постным маслом, чтоб не подгорало. Проторчал Сидор в этой душегубке целый год. Надоело ему до чёртиков, устал он, вспотел весь. Пора, думает, выкапываться.

– Спасибо, – говорит, – за гостеприимство. Хлебнул я твоего лиха: жарко у тебя, Гаврила, а главное – накурено. Пойду теперь дальше, к Вольдемару. Не хочешь ли со мною?

Задумался Гаврила, брови на переносицу натянул.

– Нет, – говорит, – не пойду. Тут хоть и плохо, да привык я. Уйду – а где гарантии, что в другом месте лучше? А вдруг – всё байки? Нет, уж лучше я здесь потерплю. А Вольдемару привет передавай.

Ну, было бы предложено! Поцеловал Сидор Гаврилу в горячий лоб, пожал лапу бесу-блюстителю и отправился в путь. Вылез из преисподней, вскарабкался по тоннелю в самые небеса, поразузнал там, где найти некоего Вольдемара. Проводили его ангелы прямо до места. Вошёл Сидор в райские кущи и видит: вокруг ни земли, ни неба, одни облака да свет – такой яркий, что глаза слезятся и сердце замирает. Воздух свежий, везде ароматы, соловьи с цикадами поют на два голоса и даль неоглядная. Парил Сидор по этой дали лет двести, когда со счёту сбился – приметил наконец Вольдемара. Тот лежит привольно на облачке, чистый до прозрачности, розы нюхает, а во рту у него позолоченный кальян, заправленный наилучшим табаком марки «Пегас». Затянется Вольдемар – и незабвенные перлы вслух выдаёт. А вкруг него вьются роем музки-бабочки, одна музка стенографирует, другая распечатывает, третья издаёт, четвёртая хвалебную критику пишет, пятая переводит на все языки одновременно – ну и так далее. Сидору Вольдемар обрадовался, одарил его запросто автографом, стал интервью давать и о себе бриллиантовом рассказывать.

– У меня, – поёт, – дела ничего себе. Всё не плохо так, просто сказочно. Потому как, брат, времена поменялися. Раньше музы всё диктовали мне, а теперь я сам им диктую всё. Что ещё желать, чем надеяться! Ты приляг, дружок, со мной рядышком, пригуби моего праздника, прикоснись, так и быть, к великому.

– Пожалуй, – отвечает нараспев Сидор, – и прилягу для разнообразия. Мне всё равно не к спеху. Только курить я не буду.

Улёгся он на подогретое облачко, а Вольдемар стал декламировать пятьсот вторую песнь своего посмертного эпоса, пока он до двухтысячной метки дошёл, прошло без малого три года. Поднаскучила что-то Сидору поэзия, стал он зевать, отвлекаться, в сон его потянуло. Заметил он, что Вольдемар недоволен таким отношением. Пора, думает Сидор, и честь знать.

– Благодарствуйте, – говорит, – спасибо этому дому… Попробовал я, Вольдемар Вольдемарыч, твоего счастья – оно, конечно, здорово, да уж больно накурено. Пойду-ка я теперь проведаю, как там на земле живут – давненько не был. Не изволишь ли со мною?

Вольдемар удивился, дым изо рта выпустил, даже на прозу перешёл.

– Да что ты, – говорит. – Чего я там забыл! Меня там, небось, и не помнят уже. А здесь у меня – поклонниц целый рой и для работы все условия. Нет, не пойду я отсюда никуда ни за какие великие привилегии!

На нет, стало быть, и суда нет. Обнял Сидор Вольдемара на прощанье, расцеловал заплаканных музок-бабочек и отправился в дальнюю дорогу. Выплыл из райских кущ, с небес спустился на землю-матушку. А на земле тем временем наступил уже золотой век: все земляне сидят, ничего не делают, только покуривают трубку мира и друг дружке её передают, чтобы войны не было. Сидор, как только увидел это, возрадовался до глубины души. Ну, думает, наконец-то я куда надо попал! Вот где, думает, я в своей тарелке окажусь! Присел сбоку, а ему один туземец подаёт трубку мира и предлагает затянуться за знакомство.

– Спасибо, – говорит Сидор, – только не курю я. Извиняйте, земляне.

Очень удивился туземец, созвал людей. Пришли люди, стали разбираться, что это за архетип такой на их территории сидит и курить отказывается? Подняли свои скрижали, проверили по спискам, а Сидор-то там и не значится! Принялись люди гнать его в три шеи. Сидор вопит, сопротивляется.

– Да что вы, – кричит, – братцы! Бога побойтесь! Это же я – я первый сидеть начал! Это же я ваш золотой век своим сидением предвосхитил! Это ж я площадку расчистил! Кого вы гоните, земляне!?

– Сидеть-то ты, может, и сидел, – говорят ему люди, – а курить-то ты не куришь! Знать, не наш ты! Ступай-ка вон, мил человек, пока мы тебе подобру-поздорову бока не поднамяли!

Еле ноги унёс Сидор. Вернулся в тоннель усталый, хотел отдышаться – смотрит, а на его месте давешняя сущность бестелесная поставила табачный киоск. Сидит она за прилавком и строит Сидору глазки.

– Вот, – говорит, – примостилась тут. А то по всему тоннелю ни одной папиросной лавки! Куда это годится!

Опечалился Сидор, загрустил. И нигде-то, думает, мне не пристроиться, ни к чему свою душу не приложить, нигде-то мне не нравится, а где нравится, там места нет. Уж не закурить ли с горя? Почти решился, только вот не знает, чего выбрать – «Пегаса» или «Камеля»? Задумался Сидор, присел к стеночке. Так до сих пор и сидит он в тоннеле между землей и небом, недалеко от табачного киоска. Сидит, ничего не делает, думает всё.

В одном племени каннибалов завязалась дискуссия: с какого возраста можно есть людей? Любители молодого мяса утверждали, что с возрастом человек черствеет, портится и теряет вкус. Сторонники зрелой человечины приводили тот аргумент, что в подростковом возрасте человек ещё не достигает оптимального веса, а, стало быть, не выгодно съедать его так рано. Были и такие людоеды, которым было всё равно; «аппетиту не прикажешь», – говорили они. После долгих дебатов сошлись на том, что на завтрак и обед можно есть только совершеннолетнюю человечину, а употребление малолеток допускается только на ужин, после 23.00. Верховный шаман этого племени лично благословил принятие такого прогрессивного закона и собственноручно принёс жертву страшному каннибальскому божеству – тоже, кстати, прогрессивному.

А неподалёку от племени каннибалов стояло стадо самоедов – человекообразных существ с чрезвычайно низким уровнем развития организма. Они умели поедать только самих себя, за что каннибалы этих дикарей презирали, брезгливо называли «обрубками» и никогда не употребляли в пищу. Самоеды же смотрели на каннибалов снизу вверх, падали перед ними ниц и всячески пытались брать с них пример. Самой заветной мечтой самоедов было научиться любить ближнего своего, подобно тому как это делали их ученые соседи. Но после принятия в племени каннибалов «Закона об ограниченном употреблении малолетних» мечта самоедов стала казаться им совсем несбыточной. Самоеды вовсе перестали надеяться догнать их в своём развитии – слишком уж высок и прогрессивен был гражданский пафос этих самых каннибалов. Слишком высок – практически недостижим.

Жила-была на свете одна девочка. Точнее, не одна, а совсем другая девочка, но тоже – совершенно одна. Звали её Дюймовочка. Точнее, она сама себя так звала – больше-то её некому было звать, она ведь была одна. Да и ростом она была так мала, что никому бы и в голову не пришло позвать её. Вот так бывает в жизни, мой юный друг.

На грязном подоконнике, где появилась на свет Дюймовочка, было темно и сыро. Поэтому правильнее будет сказать, что Дюймовочка появилась прямо во тьму. Сначала ей стало страшно, а потом сделалось интересно. Дюймовочка высунула из напёрстка свою крошечную головку и начала постигать мир широко моргающими глазами. Мир был полон тайн – шуршащих, скользящих, поблёскивающих, храпящих…