«Нужно заставить Гафсу понять… — думала она. — Я должна дать кому-нибудь понять, как мне страшно, кому-нибудь, кто ответит мне: „Конечно, тебе страшно, я так тебя понимаю!“ Или же: „Но, милая моя, чего же тут бояться? Ведь нынче такой прекрасный, спокойный летний день“. Дать понять кому угодно, хоть кому-нибудь».
Но вслух сказала:
— Эти пряники я испекла по бабушкиному рецепту. — И, нагнувшись над чайным столиком, прошептала: — Это спокойствие — неестественно. Явно случится что-нибудь ужасное. Дорогая Гафса, поверьте мне, мы очень мелки с нашими пряниками к чаю и с нашими ковриками и со всем тем, что для нас так важно. Ужасно важно, вы это знаете. Но этому важному всегда грозит неумолимый рок.
— О! — сказала смущенная Гафса.
— Да, да, неумолимый рок, — быстро продолжала Филифьонка. — Его нельзя успокоить, нельзя понять, с ним нельзя обменяться мнениями и ни о чем нельзя спросить… Он скрывается во мраке за окном, далеко-далеко на дороге, далеко-далеко в открытом море, — и все растет и растет, и его не увидишь, пока не будет слишком поздно. Вы, Гафса, когда-либо знавали такое? Ну скажите, что с вами это ну хоть когда-нибудь случалось. Милая, вы скажете, да?
Лицо Гафсы побагровело, она все вертела и вертела в руках сахарницу и все думала: не надо было сюда приходить.
— В это время, поздним летом, иногда дует по-настоящему сильный ветер, — осторожно сказала она.
Филифьонка погрузилась в разочарованное молчание. Гафса тоже немного помолчала и чуть раздраженно продолжала:
— В пятницу я сушила белье, и, хотите верьте, хотите нет, дул такой ветер, что мне пришлось бежать до самой калитки за моей лучшей наволочкой. Каким вы пользуетесь порошком, фру Филифьонка?
— Не помню, — ответила Филифьонка, вдруг ужасно устав оттого, что Гафса даже не попыталась ее понять. — Хотите еще чаю?
— Нет, благодарю, отказалась Гафса. — Визит был короткий, но такой приятный! Боюсь, мне пора понемногу собираться домой.
— Да-да, — ответила Филифьонка. — Понимаю.
За окном над морем уже нависла темнота, а волны что-то бормотали берегам.
Было еще рано. Филифьонка не стала зажигать лампу, не желая выказать свой страх, и в комнате было чересчур сумрачно и неуютно. Узенькая мордочка Гафсы казалась еще более сморщенной, чем обычно. Похоже, ей было тут не по душе. Но Филифьонка не стала помогать ей собираться, она не вымолвила больше ни слова, а лишь совершенно спокойно сидела, разламывая на мелкие кусочки глазированные пряники.
«Какая мука», подумала Гафса и, незаметно придвинув к себе свою сумку, лежавшую на комоде, сунула ее под мышку. За окном крепчал зюйд-вест.
— Вы говорите о ветре? — вдруг спросила Филифьонка. — О ветре, что умчался вместе с вашим выстиранным бельем? А я говорю о циклонах. Об ураганах, дорогая Гафса. О смерчах, о вихрях, о тайфунах, о песчаных бурях… О речных приливных волнах, уносящих с собой дом… Но более всего я говорю о самой себе, хотя это не слишком прилично. Я знаю, что все пойдет прахом. Я все время думаю об этом. Даже когда стираю коврик. Можете ли вы это понять? Чувствуете ли вы то же самое?
— Очень хорошо стирать с уксусом… — сказала Гафса, не отрывая глаз от чашки с чаем. — Ковры хорошо сохраняют цвет и не линяют, если налить немного уксуса в воду, когда полощешь в морской воде.
Тут Филифьонка разозлилась, что было на нее совершенно не похоже. Она чувствовала: просто необходимо как-то раздразнить Гафсу, и она сделала первое, что пришло ей в голову. Показав на гадкий букетик в вазе, она воскликнула:
— Взгляните на него! Какой он красивый! И точь-в-точь гармонирует с сервизом.
Но Гафса тоже очень от всего устала и рассердилась. Вскочив на ноги, она воскликнула:
— Ничего подобного! Он слишком большой, колючий и пестрый, он выглядит нагло и вызывающе и совершенно не подходит к чайному столику!
Тут дамы распрощались, и Филифьонка, заперев за Гафсой дверь, вернулась в гостиную.
Она была огорчена, разочарована, ей казалось, что визит Гафсы был неудачен. Колючий кустик стоял посреди чайного столика, весь усеянный темно-красными цветами. Филифьонка вдруг поняла, что не цветы плохо гармонируют с сервизом, а сервиз не подходит ни к чему вообще.
Она поставила вазу на подоконник.
Море преобразилось. Оно стало серым, а волны, увенчанные белыми зубцами, злобно цеплялись за берег. Небо было чуть багровым и тяжелым.
Филифьонка по-прежнему стояла у окна. Она стояла долго, прислушиваясь, как усиливается ветер.
И тут зазвонил телефон.
— Это вы, фру Филифьонка? — настороженно спросил голос Гафсы.
— Разумеется, это я, — ответила Филифьонка. — Здесь, кроме меня, никто не живет. Хорошо ли вы добрались?
— Конечно, конечно, — сказала Гафса. — Кажется, снова поднимается ветер. — Немного помолчав, она ласково спросила: — Фру Филифьонка, а вот все эти ужасы, о которых вы говорили, они часто случались?
— Нет, — ответила Филифьонка.
— Стало быть, только иногда?
— Вообще-то говоря, никогда. Это просто такое чувство.
— О! — воскликнула Гафса. — Я только хотела поблагодарить вас за сегодняшнее приглашение. Так, стало быть, с вами ничего не случалось? Никогда?
— Нет, — ответила Филифьонка. — Очень мило, что вы позвонили. Надеюсь, мы как-нибудь встретимся.
— Я тоже надеюсь, — произнесла Гафса и положила трубку.
Филифьонка посидела некоторое время, глядя на телефон. Она мерзла.
«Скоро окна совсем потемнеют, — подумала она. — Завесить бы их одеялами. А зеркала повернуть бы к стене».
Но она так ничего и не сделала, прислушиваясь к вою ветра в дымовой трубе. Ветер выл точь-в-точь как маленький брошенный зверек.
На южной стороне дома верша хемуля начала стучать о стенку, но Филифьонка не осмелилась выйти во двор и убрать ее.
Дом тихонько задрожал; теперь ветер налетал толчками, слышно было, как буря, набирая силу, мчится вприпрыжку над морскими волнами. С крыши соскользнула черепица и разбилась о скалу. Филифьонка вздрогнула и поднялась. Она быстро прошла в спальню. Но спальня была слишком большая и казалась ненадежной. Ну а кладовка? Она ведь очень маленькая, и там будешь в безопасности! Филифьонка схватила в охапку одеяло и бросилась по коридору к кухне, толкнула ногой дверь в кладовую и, задыхаясь, заперла ее за собой. Сюда не так доносился шум бури. И не было окна, только маленькая форточка. Филифьонка ощупью пробралась в темноте мимо мешков с картофелем и, завернувшись в одеяло, приткнулась вплотную к стене под полкой с банками варенья.
Медленно, очень медленно разыгрывавшаяся фантазия Филифьонки начала рисовать собственную бурю, гораздо более мрачную и безумную, чем та, что сотрясала ее дом. Буруны превращались в громадных белых драконов, ревущий смерч взбаламучивал воду, превращая ее в черный столб у самого горизонта, в черный сверкающий столб, который мчался прямо ей навстречу, все ближе и ближе…
Ее собственная душевная буря всегда бывала ужаснее всего, но так ведь случалось всегда. И в самой глубине души Филифьонка чуточку гордилась своими личными катастрофами, о которых знала только она одна.
«Гафса просто ослица, — думала она. — Глупая дамочка, у которой в голове, кроме пряников к чаю и наволочек, ничего нет. Она даже в цветах не разбирается. А во мне тем более. Теперь она сидит там и думает, что со мной никогда ничего не случалось. Это со мной-то, со мной! Ведь я каждый день переживаю гибель земного шара и все же по-прежнему одеваюсь и раздеваюсь, и ем, и мою посуду, и как ни в чем не бывало принимаю гостей».
Филифьонка высунула мордочку из-под одеяла, сурово вгляделась в темноту и сказала:
— Я вам покажу!
Что она хотела этим сказать?! Затем она снова залезла под одеяло и прикрыла уши лапками.
Время близилось к полуночи, а за окнами все нарастал и нарастал шторм; к часу ночи ветер достиг уже сорока шести метров в секунду.
Где-то около двух часов ночи сдуло дымовую трубу. Половина ее рухнула на дом, а остальное съехало вниз, в очаг. В дыру, образовавшуюся в крыше, видно было темное ночное небо с мчавшимися по нему огромными тучами. А потом шторм ворвался в дом, и уже больше ничего нельзя было разглядеть, кроме пепла, летевшего из очага, и развевавшихся на ветру гардин, и скатертей, и семейных фотографий, метавшихся в воздухе вокруг Филифьонки. Перепуганные безделушки ожили; вокруг все шуршало, звенело и грохотало, двери хлопали, картины съезжали на пол.
Обезумевшая Филифьонка в полной растерянности стояла посреди гостиной в развевающемся платье, и в голове у нее стучало: «Ну вот! Случилось! Теперь все пропало! Наконец-то! Теперь мне больше нечего ждать».
Она подняла телефонную трубку, чтобы позвонить Гафсе и сказать ей… ну да, сказать такое, что навсегда пришлепнуло бы Гафсу к стенке. Что-нибудь торжествующее и успокоительное.