Жила-была Филифьонка. Однажды она его намыленной щеткой до крайней голубой каемки и ждала каждую седьмую волну, а та появлялась как раз в нужный момент, чтобы смыть мыльную пену.

Потом она терла коврик до следующей голубой каемки. Солнце меж тем согревало ей спину, а она стояла своими ножками в прозрачной воде и все терла и терла коврик.

Был мягкий и тихий, самый подходящий для стирки коврика солнечный день. Медленно и сонно катились волны прибоя, лениво помогая Филифьонке, а пчелы жужжали вокруг ее красной шапочки, принимая шапочку за цветок.

«Ладно, помогайте, помогайте, — угрюмо думала Филифьонка. — Я-то знаю, как на самом деле обстоят дела. Так мирно бывает только перед катастрофой».

Она добралась до последней голубой каемки. Седьмая волна обмывала коврик, пока Филифьонка не втащила его в море целиком, чтобы хорошенько прополоскать.

Филифьонка видела ровное красноватое скалистое дно; а там внизу, под водой, прыгали взад-вперед солнечные блики. Они плясали и на пальцах ее ног, окрашивая их — все десять — в золотистый цвет.

Она погрузилась в размышления. Можно было бы раздобыть новую оранжевую шапочку. Или вышить солнечные блики по краю каймы старой. Вышить золотом. Но конечно, это все равно будет уже не то — ведь солнечные блики на шапочке останутся неподвижными. И вообще, что делать с новой шапочкой, когда подступит опасность? С таким же успехом можно погибнуть и в старой…

Филифьонка вытащила коврик на берег, хорошенько выбила его о склон горы и с недовольным видом начала вышагивать по нему, чтобы выжать воду.

Погода стояла на редкость прекрасная, и это было странно. Что-то должно случиться. Она это знала. Где-то за горизонтом собиралось что-то темное и опасное, оно пробивалось наверх, вот оно уже приближается — все быстрее и быстрее…

— Знать бы, что это такое, — прошептала Филифьонка. — Все море чернеет, что-то бормочет, солнечный свет меркнет…

У нее застучало сердце, похолодела спина, и она обернулась, словно ожидая увидеть врага. Море сверкало, как прежде, солнечные блики, танцуя, выписывали на дне игривые восьмерки, а летний ветер, как бы утешая, сочувственно гладил ее мордочку.

Но не так-то легко утешить Филифьонку, охваченную паникой неизвестно почему.

Дрожащими лапками расстелила она на просушку коврик, поспешно собрала мыло и щетку и помчалась домой, чтобы вскипятить чайник. Около пяти часов к ней обещала заглянуть Гафса.

Дом Филифьонки был большой и не слишком красивый. Кто-то, видно, захотел избавиться от банок со старой краской и выкрасил его снаружи в темно-зеленый, а внутри — в бурый цвет. Филифьонка сняла дом в наем, без мебели, у одного хемуля. Он уверял, что Филифьонкина бабушка, мама ее мамы, живала здесь летом в дни молодости. А поскольку Филифьонка очень любила свою родню, она тут же подумала, что ей надо поселиться в этом доме, чтобы почтить память бабушки.

В первый вечер она сидела на крыльце и думала, что ее бабушка, должно быть, в молодости была совсем другая. Невозможно представить себе, чтобы настоящая филифьонка, неравнодушная к красотам природы, могла бы поселиться здесь, на этом ужасном берегу с такой скудной растительностью. Ни сада, где можно варить варенье, ни единого, самого маленького, лиственного деревца, которое можно превратить в беседку, и даже ни единого приличного пейзажа.

Филифьонка вздыхала, потерянно разглядывая зеленое сумеречное море с полоской прибоя вдоль всего длинного побережья. Зеленое море, белый песок, красноватые водоросли — фукус — все было специально создано для катастроф. И ни единого надежного местечка.

Правда, потом Филифьонка, разумеется, узнала, что она глубоко ошибалась.

Она совершенно напрасно переехала в этот ужасный дом на этот ужасный берег. Ее бабушка, конечно же, обитала совсем в другом доме. Да, так оно и бывает в жизни.

Но поскольку Филифьонка уже успела написать всем родственникам о переезде, она решила: менять дом неудобно. Родственники могут подумать, что она перекати-поле.

И Филифьонка заперла за собой все двери и попыталась навести в доме уют. Это было нелегко. Комнаты были такие высокие, что потолок все время был в тени. И ни одна кружевная гардина в мире не сделала бы огромные чопорные окна более приветливыми. Ни одного окна во всем доме, из которого открывался бы какой-нибудь красивый вид! И только через одно окно можно было заглянуть в комнату. А это было Филифьонке совсем не по душе.

Она попыталась навести уют в углах комнаты, но уютными они так и не стали. Мебельные гарнитуры терялись в углах. Стулья искали защиты у стола. Объятый ужасом диван полз к стене. А круги света от лампы были такими же беспомощными, как тревожный луч карманного фонарика в дремучем лесу.

Как у всех филифьонок, у нее было множество безделушек: маленькие зеркальца и фотографии родственников в бархатных рамочках, ракушки, фарфоровые котята и хемули, отдыхавшие на вязаных салфетках, прекрасные изречения, вышитые шелком или серебром, малюсенькие вазочки и хорошенькие грелки-мюмлы для чайника… Да, все, что делает жизнь более легкой, а кроме того, значительной и менее опасной.

Но все эти красивые вещицы утратили свою надежность и свой смысл в этом мрачном доме у моря. Она переставляла безделушки со стола на комод, с комода на подоконник, но они всюду были не к месту.

И вот там они теперь и стояли, все такие же растерянные… Филифьонка остановилась в дверях, пытаясь найти утешение у своих вещей, но они были так же беспомощны, как и она сама. Она пошла на кухню и положила на мойку мыло и щетку для чистки ковров. Потом зажгла конфорку на плите под чайником и поставила на стол самые красивые чашки с золотой каемочкой. Она достала блюдо с печеньем проворно сдула крошки с краев я положила сверху несколько глазированных пряников, желая произвести впечатление на Гафсу.

Хотя Гафса пила чай без сливок, Филифьонка все-таки вытащила бабушкин серебряный сливочник в форме ладьи. Сахар она положила в маленькую плюшевую корзиночку с изукрашенной жемчугом ручкой.

Накрывая на стол, она чувствовала себя абсолютно спокойно, и все мысли о катастрофе были забыты.

Жаль только, что в этих отмеченных печатью рока местах невозможно найти красивых, подобающих случаю цветов! Все здешние цветы походили на маленькие, злобно ощетинившиеся кустики, да и по тону не гармонировали с гостиной. Филифьонка недовольно отставила в сторону вазу и шагнула к окну посмотреть, не идет ли Гафса.

Но потом быстро подумала: «Нет, нет, смотреть не стану. Подожду, пока она не постучит. Тогда я побегу, открою дверь, и мы будем страшно рады друг другу и наболтаемся всласть… А если я посмотрю, не идет ли она, берег вполне может оказаться пустынным до самого маяка. Или же маленькая точка будет неумолимо приближаться и приближаться, а я этого терпеть не могу. Но еще хуже будет, если эта точка вдруг станет уменьшаться и пойдет своей дорогой…»

Филифьонку начало трясти.

«Что это со мной? — подумала она. — Надо поговорить об этом с Гафсой. Может, она и не из тех, с кем я охотнее всего поделилась бы своими мыслями, но ведь я больше никого не знаю».

В дверь постучали. Филифьонка кинулась в прихожую и начала болтать еще до того, как отворила дверь.

— …И такая прекрасная погода! — кричала она. — Море, подумать только, море… такое голубое, такое ласковое, ни малейшей ряби… Как вы поживаете? Да, вы выглядите блистательно, но этого и следовало ожидать… Но, видите ли, если живешь вот так — в близости к природе и все такое прочее, — все ведь должно наладиться, не правда ли?

«Она сегодня еще более бестолкова, чем всегда», — подумала Гафса и сняла перчатки (потому что была настоящей дамой), а вслух сказала:

— Конечно, вы абсолютно правы, фру Филифьонка.

Они сели к чайному столику. Филифьонка была безумно рада, что она не одинока, и поэтому несла всякую чушь, а потом даже опрокинула на скатерть чашку с чаем.

Гафса хвалила пряники и сахарницу и все, что только попадалось ей на глаза. И только о цветах ничего не сказала. Кто угодно увидел бы, что эти дикие, злобно ощетинившиеся кустики совершенно не подходят к чайному сервизу, но Гафса была прекрасно воспитана.

Вскоре Филифьонка перестала болтать, и, поскольку Гафса не говорила ни слова, стало совершенно тихо.

Внезапно солнечный луч на скатерти угас. Тучи застлали огромные чопорные окна, и обе дамы услыхали, как над морем мчится ветер. Мчится далеко-далеко, с легким шумом, напоминающим тихий шепот.

— Я вижу, вы, фру Филифьонка, выстирали коврик? — вежливо поинтересовалась Гафса.

— Да, ведь морская вода очень хороша для ковров, — ответила Филифьонка. — Краски не линяют, а потом от ковров исходит такой свежий запах…