— Что вы на это скажете? — не умолкал директор театра. — Лучшей публики себе и представить нельзя.

Доктор смотрел сквозь щелку. И вдруг он почувствовал, что по его спине побежали мурашки.

— Боже правый! — прошептал он. — Там сидит Паганини!

— Паганини? — хрюкнул поросенок. — А кто он кой?

— Паганини собственной персоной! — повторил Джон Дулиттл. — Величайший скрипач в мире. Это оп! Я его узнал! Он сидит в пятом ряду и беседует с дамой с седыми волосами. Я всю жизнь мечтал познакомиться с ним! Единственный человек, который может по достоинству оценить нашу оперу!

Пора было начинать представление, и доктор отошел от занавеса, вздохнул и отправился собирать свой оркестр. Мы-то с вами уже знаем, что это был за оркестр, но публика разинула рот от удивления, когда увидела госпожу Магг со швейной машинкой, Мэтьюза с садовой лейкой, одного из братьев Пинто с бритвой и ремнем и клоуна Хоупа с бубенцами. «Музыканты» невозмутимо прошествовали в оркестровую яму и сели лицом к публике. Туда же прошел и Джон Дулиттл.

Он поклонился публике и сказал:

— Сегодня мы выносим на ваш суд необычное представление, в котором будут петь только птицы. Авторы и артисты просят вас отнестись к опере серьезно, а не как к веселой шутке. Возможно, первая попытка объединить музыку птиц и музыку людей окажется и не совсем удачной — тем более мы просим не судить нас слишком строго. Надеемся, что истинные ценители искусства не станут спешить с вынесением приговора и терпеливо выслушают все четыре отделения оперы.

Он снова поклонился и повернулся к публике спиной. Вежливо это было или нет, мы не станем спорить — Джон Дулиттл дирижировал своим «оркестром», а у дирижеров собственные понятия о вежливости. Так уж принято, что они большей частью показывают публике спину. И когда Джон Дулиттл показал зрителям спину, все увидели у него на фраке большую новенькую заплатку.

Доктор взмахнул палочкой, и «оркестр» заиграл увертюру. Дробно застучала швейная машинка, зазвенели бубенчики, зажурчала вода.

Музыка была странная, но неожиданно приятная для слуха. Часть публики, правда, стала тихонько посмеиваться, но на них зашикали, и они умолкли.

В первом ряду сидела пожилая дама в очках. Она наклонилась к своей соседке. Подслушивать, конечно, нехорошо, но Джону Дулиттлу уж больно хотелось узнать мнение публики, поэтому он напряг слух.

— Чудесно, хотя и необычно, — громко шептала дама. — Мне эта музыка напоминает катание в санях, когда я жила в России. Тот день мне запомнился на всю жизнь. Лошади неслись галопом по заснеженному берегу, в ушах свистел ветер, дробно стучали копыта, звенели бубенчики. Я тогда еще подумала: «Как жаль, что ни один композитор не догадался сделать из этих звуков музыку! Получилась бы удивительная мелодия».

Через пять минут увертюра стихла. Зрители зашевелились на своих местах в ожидании дальнейшего действия. До начала представления Джон Дулиттл побаивался, что чопорная публика сразу же после увертюры покинет зал, но все его страхи оказались напрасными. А невольно подслушанные слова старой дамы и вовсе успокоили доктора. Даже если кому-то увертюра и не пришлась по душе, никто не уходил. Всем хотелось узнать, чем же еще удивит их толстый смешной человечек в заплатанном фраке, вздумавший написать такую необычную оперу.

Занавес медленно пополз вверх, на сцене вспыхнул свет, и в зрительном зале раздался приглушенный шепот — публика была в восторге.

А картина, представленная на сцене, и в самом деле была необычна.

На первый взгляд, всю сцену занимала одна большая клетка. За ней виднелись декорации, которые изображали комнату. Все было устроено таким образом, что у зрителей создавалось впечатление, будто они тоже сидят в клетке и смотрят на мир сквозь прутья клетки. На полу стояли блюдца с водой и с канареечным кормом. Позади задней решетки, якобы по комнате, расхаживала горничная. Ее играла дородная жена старшего из братьев Пинто. Она расхаживала по комнате, вытирала пыль, убирала.

Эго была обычная будничная картина — необычным в ней было только то, что и зрители смотрели на горничную словно из клетки.

Поток золотого солнечного света струился из окна, расположенного в глубине сцены, освещал клетку. Поближе к зрителям, почти у края сцены, было гнездо, из которого выглядывала канарейка. Она высиживала птенцов. Гнездо и птичка были маленькими, а клетка — очень большая, но все казалось соразмерным и естественным.

Горничная закончила вытирать пыль, подошла к клетке и просунула сквозь прутья пару листиков зеленого салата. Вдруг канарейка, до того незаметно сидевшая на полу у блюдца с водой, вспорхнула, уселась на жердочке и предстала перед зрителями в полном блеске. Яркий солнечный свет падал на ее перья, и они, когда на них смотрели из темного зрительного зала, переливались и вспыхивали золотыми искорками. Эта птица играла роль отца Пипинеллы, а клетка и гнездо были той самой клеткой и гнездом, где она родилась.

«Отец» Пипинеллы отщипнул кусочек зеленого салата и полетел кормить сидящую на гнезде супругу и проголодавшихся детей. Самочка вспорхнула с гнезда, и зрители увидели крохотных птичек, игравших роли птенцов канарейки. Они разевали рты, хватали кусочки зеленого салата и щебетали. Особенно хороша была птичка, изображавшая крошку Пипинеллу. Она была самая живая и дерзкая из всего выводка. Задира пыталась отнять еду у братьев и сестер и при этом едва не вываливалась из гнезда.

Зрители умиленно улыбались, до того была хороша маленькая непоседа.

Когда сытые дети успокоились, мать-канарейка возвратилась на гнездо, а отец — на жердочку. Там он повернулся к зрителям и запел. Это была очень простая песня — о теплых солнечных лучах и зеленом салате.

Джон Дулиттл стоял спиной к зрителям и не видел, нравится им представление или нет. Но Мэтьюз Магг сидел к ним лицом, крутил швейную машинку и наблюдал. Он сразу же заметил, что дети в зале воспринимают оперу лучше, чем взрослые. Их не удивляла необычная музыка, они не отрывали глаз от сцены, смеялись, когда им было смешно, и задерживали дыхание, когда переживали за маленькую канареечку.

Л действие на сцене разворачивалось. Крошка Пипинелла вовсю шалила — и завоевывала зрительские симпатии. Когда она высунула клюв из-под материнского крыла и попыталась подражать пению отца, дети в зале засмеялись. Их смех был так заразителен, что и взрослые не выдержали и улыбнулись.

Первое отделение оперы еще не закончилось, публика еще не слышала лучшие арии и хор, не видела лучшие декорации, но Мэтьюз Магг понял, что первое представление пройдет благополучно.

В антракте доктору ужасно хотелось походить среди публики, послушать, что говорят о его опере, но ему надо было бежать за кулисы и лично проследить, как готовят декорации и костюмы ко второму отделению.

Там и нашел его директор театра, который все первое отделение просидел в зрительном зале и наблюдал за публикой.

— Как наши дела? — нетерпеливо спросил Джон Дулиттл. — Им нравится?

— Пока не могу понять, — пожал плечами директор. — С уверенностью можно сказать одно — им чертовски любопытно, чем все это кончится. Никогда еще у меня не было премьеры, на которой зрители так терпеливо ждали бы продолжения представления. Что касается музыки, то вряд ли ее поняли. Я сам сомневаюсь, что понял ее. Но не будем загадывать, подождем завтрашних газет. Кстати, если пара-другая критиков напишет, что ваша музыка — чушь, не расстраивайтесь. Публика не ходит на спектакли, которые критики хвалят или ругают в один голос. Но если критики начинают спорить, то публике хочется своими глазами увидеть, что это такое, и вынести свое суждение. Вот на такие представления она валом валит. Главное, чтобы о вашей опере заговорили, тогда дело будет в шляпе.

— А что говорит Паганини? — спросил доктор, помогая фламинго облачиться в розовое кисейное платьице.

— Ничего.

— Как — ничего? — огорчился Джон Дулиттл. Он так надеялся, что великий маэстро по достоинству оценит его труды.

— Ровным счетом ничего, — подтвердил директор. — Я сам подошел к нему с этим же вопросом, но он отделался ничего не значащими словами. Судя по всему, вы его крепко задели, и он теперь напряженно думает. Но это тоже к лучшему, так как газетчики уже осаждают его, а он отмалчивается. Представляете, в газетах напишут: «Великий маэстро не знает, что и думать об опере доктора Дулиттла». Лучшей рекламы нам не сыскать. Пусть ругают, пусть хвалят, пусть спорят, лишь бы не молчали.

Началось второе отделение, и доктор поспешил в оркестровую яму. Только теперь на сцене появилась сама Пипинелла. Действие происходило на постоялом дворе, где останавливались почтовые кареты. Когда канарейка спела своим чудесным, звонким голоском «Выходи скорей, девчонка, и встречай гостей», публика разразилась рукоплесканиями. Пипинелла, словно опытная, привыкшая к вниманию публики певица, поклонилась и запела «Звонкую сбрую». Звенели колокольчики, звенел голос канарейки. Когда последний звук стих, публика взорвалась криками: «Бис! Браво!»