— Я сказала тебе: Ужас!

— Ужас, не ужас, неважно, — рассердилась Хомили. — Все равно скажи, мы же не дети.

— Но ведь так его и зовут: Ужас Спиллер. Однажды мать сказала ему за столом: «Ты Ужас, Спиллер, вот что ты такое», сказала она. Только это он о ней и запомнил, и больше ничего.

— Пусть так, — сказала, помолчав, Хомили, снова изображая на лице всепрощение, — тогда я скажу ему так (она грустно улыбнулась): — Ужас, скажу я, милый мальчик, мой бедный сиротка…

— Откуда ты знаешь, что он сирота? — прервал ее Под. — Ты спрашивала его об этом?

— Спиллера нельзя спрашивать, 0 быстро проговорила Арриэтта. — Иногда он сам что–нибудь расскажет, но спрашивать его нельзя. Помнишь, что было, когда ты пыталась узнать, как он готовит? Он не приходил к нам два дня.

— Верно, — хмуро поддержал ее Под. — Два дня без мяса. Это нам совсем ни к чему. Послушай, Хомили, — продолжал он, оборачиваясь к ней, — лучше оставь Спиллера в покое. Поспешишь — людей насмешишь.

— Но я хочу поговорить с ним ради его собственной пользы, — сердито возразила Хомили. — И — поговорить, а не спросить или попросить. Я только хотела сказать (с той же грустной улыбкой): «Спиллер, мой бедный мальчик…», или «Ужас», или как там его зовут…

— Его нельзя называть «Ужас», мама, — вставила Арриэтта, — если он сам не попросит.

— Ну, так Спиллер, — Хомили возвела глаза к небу. — Но я должна научить его.

— Чему? — выходя из терпения, спросил Под.

— Нормам поведения! — чуть не закричала Хомили. — Тому, что нам внушали с раннего детства. Тому, что добывайка никогда не добывает у другого добывайки.

Под одним движением обрезал нитку.

— Он это знает, — сказал он и протянул Хомили туфлю. — На, надевай.

— А как же тогда шляпная булавка? — не сдавалась Хомили.

— Он ее вернул.

— Но половинку ножниц он ведь не вернул.

— Он свежует ею добычу, — быстро проговорила Арриэтта, — и дает нам мясо.

— Свежует добычу? — в раздумье проговорила Хомили. — Подумать только!

— Верно, — сказал Под, — и делит ее на куски. Понимаешь, о чем я говорю, Хомили? — Он поднялся на ноги. — От добра добра не ищут.

Хомили рассеянно шнуровала туфлю.

— И все–таки я который раз спрашиваю себя, как он жарит мясо, — проговорила она через некоторое время.

— Себя спрашивай сколько хочешь, — сказал Под и пошел вглубь пещеры, чтобы повесить инструменты. — От этого вреда не будет, лишь бы Спиллера не спрашивали.

— Бедный сиротка… — повторила Хомили рассеянно, но взор ее был задумчив.

Следующие шесть недель были самыми счастливыми (если верить Тому Доброу) в жизни Арриэтты под открытым небом. Ну, совсем безоблачными их называть было нельзя, погода, как всегда в Англии, была переменчива. Были дни, когда поля тонули в молочном тумане и на ветках живых изгородей висела паутина, расцвеченная каплями, как самоцветами. Были безветренные, удушающе жаркие дни. Были грозовые дни, в один из которых в лесу неподалеку упала слепящая молния, и до смерти перепуганная Хомили закопала в песок лезвие бритвы, говоря, что «сталь притягивает электричество». Была целая неделя, когда без передышки и остановки шел унылый дождь; во рве под насыпью мчался бурный поток, и Спиллер бесстрашно преодолевал пороги, управляя своей лодкой–мыльницей с необычайным искусством и быстротой. Всю эту неделю Под продержал Хомили и Арриэтту дома, чтобы они не поскользнулись и не упали в воду. Будет не до смеха, сказал он, если их унесет из рва в разлившийся ручей и понесет дальше, через поля, пока ручей не впадет в реку, и в результате вынесет в море.

— Ты бы еще сказал «в океан» и «донесет до Америки», — колко заметила Хомили, вспомнив Арриэттин «Географический справочник».

Она все это время усиленно занималась вязанием зимних вещей, следила, чтобы для Пода и Спиллера всегда было горячее питье, и сушила над свечой одежду Спиллера, пока он, голый, но в кои–то веки чистый, сидел, скорчившись, в ботинке. В нишу дождь по–настоящему ни разу не попал, но все было сырым, на коже ботинка выступила плесень, а в один из дней вдруг на голом месте высыпало целое семейство желтых поганок. А назавтра, когда Хомили вылезла утром из ботинка и, дрожа от холода, собралась готовить завтрак, она увидела, что через пол серебряной лентой идет слизистый след; сунув руку на полку, чтобы взять спичку, она испуганно завизжала — всю полку заполнял и даже свешивался через край огромный слизняк. Добывайкам не просто справиться со слизняком такой величины, но, к счастью, он съежился и притворился мертвым. Главное было вытащить его из убежища, где он сидел, как рука в перчатке, а уж потом они без труда прокатили его по песчаному полу и спихнули с насыпи.

Но в конце сентября наступили действительно чудные дни — дней, так, десять: солнце, стрекозы, дремотная жара. Землю ковром усеяли луговые цветы. Для Арриэтты природа таила тысячи развлечений. Девочка спускалась с насыпи, переходила через ров и забиралась в высокую траву. Там она ложилась на землю среди цветов и наблюдала за всем, что происходило вокруг. Привыкнув к повадкам насекомых, Арриэтта перестала их бояться. Она поняла, что живет с ними в разных мирах и никого из них не интересует, за исключением, пожалуй, этого чудовища — клеща, который, взобравшись на тело, вбуравливается в кожу с головой.

Кузнечики, как диковинные доисторические пернатые, садились в траву у нее над головой, — странные существа в зеленой броне, но совершенно для нее безвредные. Травинки отчаянно раскачивались под их внезапно обрушившейся тяжестью, а Арриэтта, лежа внизу, внимательно смотрела, как работают похожие на ножи челюсти кузнечика, пока он не наестся досыта.

Пчелы для Арриэтты были что птицы для людей (скажем, голуби), а уж шмеля можно было сравнить только с индюком. Стоило ей слегка погладить пушистую спину шмеля, когда он жадно лакомился соком клевера, — и он тут же застывал. На доброту в этом мире отвечали добротой, а злоба, как увидела Арриэтта, была следствием страха. Один раз ее чуть не ужалила пчела, когда Арриэтта, чтобы подразнить ее, прикрыла рукой губы львиного зева, в глубине которого она сидела. Пойманная в ловушку пчела жужжала, как динамо–машина, и наконец ужалила, к счастью, не Арриэтту, а стенки своей темницы — чашечку цветка.

Много времени Арриэтта проводила у воды — шлепала босиком по мелководью, плескалась у берега, училась плавать и просто наблюдала. Лягушки старались не подпускать ее близко. При ее приближении они с негодующим кваканьем шлепались в воду, в выпученных глазах — покорность: «Глядите, опять она тут», — казалось, говорили они.

Иногда после купания Арриэтта наряжалась в фантастические одеяния: юбка из листьев фиалки, черенками кверху, стянутых по талии жгутиком из повядшего водосбора, и, в подражание феям, чашечка наперстянки вместо шляпы. Возможно, феям, эльфам и прочему сказочному народцу такая шляпа к лицу, — думала Арриэтта, глядя на свое отражение в воде, но приходится признать, что обыкновенная добывайка имеет в ней очень глупый вид. Если край цветка был по голове, шляпа получалась очень высокой, вроде поварского колпака, если же чашечка была большая и кромка ее мягко изгибалась, шляпа, закрывая лицо, опускалась Арриэтте на самые плечи.

Да и достать цветок было не так легко, ведь стебель наперстянки очень высок. Феи, наверное, просто подлетали к ним, — думала Арриэтта, — подняв личико и вытянув изящно ножки, а за ними следом тянулся газовый шлейф. Феи все делают так грациозно… Арриэтте, бедняжке, приходилось сгибать стебель прутиком с развилкой на конце и садиться на него всей своей тяжестью, чтобы сорвать хоть несколько цветков. Иногда стебель выскальзывал из развилки и вновь взлетал вверх. Но обычно, передвигаясь по стеблю все ближе к его вершине, Арриэтта умудрялась сорвать пять–шесть цветков — достаточно, чтобы среди них оказался хоть один подходящего размера.

Если Спиллер, проплывая на своей искусно нагруженной лодке, заставал Арриэтту за этими играми, в его глазах появлялось изумление — он их не одобрял. Проведя всю жизнь под открытым небом, добывая себе пропитание в борьбе с природой, он не мог представить, что значит свобода для того, кто провел детство в темном подвале. Лягушки для Спиллера были лишь мясом, трава — укрытием, а насекомые — докучной помехой, особенно комары. Вода служила для питья, а не для того, чтобы в ней плескаться, а ручьи были широкой дорогой, где к тому же водилась рыба. Бедняжке Спиллеру с самых ранних лет некогда было играть.

Зато он был бесстрашным добывайкой, по–своему таким же умелым и ловким, как Под (нельзя было не признать это). По вечерам, после ужина, они подолгу обсуждали сложности своего ремесла, вернее сказать: искусства. Под принадлежал к более умеренной школе — ежедневные вылазки и скромная добыча, немного здесь, немного там, чтобы не вызвать подозрений. Спиллер предпочитал следовать поговорке «Куй железо, пока горячо», — другими словами: быстро прибрать все, на что он мог наложить руку, и молниеносно скрыться. Эта разница в подходе вполне понятна, думала Арриэтта, помогая матери мыть посуду и прислушиваясь к разговору, — Под всегда раньше добывал в доме и привык добывать по старинке, а Спиллеру приходится иметь дело с цыганами, которые сегодня здесь, а завтра — за тридевять земель, а потому надо не уступать им в быстроте.