Они поведали друг другу, что будут делать, когда уедут из родного городка. Джимми Задира сказал: «Я буду спать по колено в деньгах, с тысячедодларовыми бумажками вместо одеяла»

Джонни Зануда сказал: «Я буду разглядывать всяческую всячину и все доводить до блеска, я буду все доводить до блеска и разглядывать всяческую всячину».

Они уехали и сделали, что обещали. Они отправились в кузнечиковые поля у Ближних Кур, где кузнечики ели кукурузу, сколько хотели, без счета. Они пробыли там, пока все кузнечики не освоили счет и не научились отвечать «да» или «нет». Один прыжок, один хлопок означали «да». Два прыжка, два хлопка – «нет». Один, два, три, четыре, пять, шесть – значили, что кузнечики освоили счет и выучили цифры. После этого, поедая кукурузу, кузнечики всегда считали, сколько съели.

А теперь Джимми Задира спит в комнате, полной денег, в большом банке в Ближних Курах. Комната, где он спит – то место, где хранят тясячедолларовые билеты. Когда он по вечерам устраивает себе постель на полу, тысячедолларовые бумажки доходят ему до колен. Вместо подушки у него куча тысячедолларовых бумажек. Как зарываются в сено или солому, он зарывается в тысячедолларовые бумажки. Бумажные деньги громоздятся вокруг него и собираются у него под локтем будто сено или солома.

Бродяжка Бесси, которая всего на прошлой неделе разговаривала с ним в Ближних Курах, рассказала, что он ей заявил: «В тысячедолларовых банкнотах – особая музыка. Когда я вечером засыпаю, а утром просыпаюсь, я слышу эту музыку. Они шепчут и плачут, они поют короткие песенки: „Ой-ой, ой-ой-ой“, когда шуршат и шелестят, лежа рядом друг с другом. Их грязные физиономии с разорванными уголками, пятнами и отпечатками пальцев плачут и шепчут так, что их больно слушать.

Я слышал, как одна грязная тысячедолларовая банкнота говорила другой, захватанной пальцами: «Они нас целуют при встрече, когда мы приходим, нежно целуют нас на прощанье, когда мы уходим».

Они плачут и шепчут и смеются над всеми вещами, над прекрасными вещами и над просто превосходными – над попугаями, пони, поросятами, над прекрасными попугаями, пони, поросятами, над просто превосходными попугаями, пони, поросятами, над котятами, щенками, обезьянками, над кучами котят, щенков и обезьянок, над грудами котят, щенков и обезьянок, над ожерельями, мороженым, бананами, пирогами, шляпками, туфельками, кофтами, совками для мусора, мышеловками, кофейными чашками, носовыми платками, английскими булавками, над алмазами, бутылками, большими входными дверями со звонками, они плачут и шепчут и смеются над всеми этими вещами – и ничто так не ранит сердце, как грязные тысячедолларовые банкноты с порванными уголками и в пятнах, говорящие друг другу: «Нас целуют при встрече, когда мы приходим, нежно целуют нас на прощанье, когда мы уходим».

Старый Нос-Картошкой молча сел. Он перебирал клавиши аккордеона, как будто пытался подобрать мелодию к словам: «Нас целуют при встрече, когда мы приходим, нежно целуют нас на прощанье, когда мы уходим».

Ко-мне-не-приставай ласково поглядела на него и сказала ласково: «Может быть теперь ты расскажешь что-нибудь о Джонни Зануде». И он начал рассказ.

Джонни Зануда наводил блеск на двери банка. Двери были медные, и Джонни Зануда стоял с тряпками, золой и замшей и доводил медь до блеска.

«Медь сияет и блестит, в ней, как в зеркале, отражается вся улица,– рассказывал он на прошлой неделе Бродяжке Бесси. – Если там появляются попугаи, пони, поросята, или котята, щенята, обезьянки, или ожерелья, мороженое, бананы, пироги, шляпки, туфельки, блузки, совки для мусора, мышеловки, кофейные чашки, носовые платки, английские булавки, или алмазы, бутылки и большие входные двери с дверными звонками, Джонни Зануда может увидеть, как они отражаются в меди.

Я потру медные двери и все вещи начинают прыгать из сияющей меди прямо мне в руки. Лица людей, дымовые трубы, слоны, желтые колибри и голубые васильки, в которых я вижу спящих парочками кузнечиков, все они появляются, как только я их позову, из сияющей меди дверей. Если как следует начистить медь и как следует загадать медное желание, и так вот чистить и желать, все, что хочешь выпрыгнет из сияния меди прямо тебе в руки».

«Теперь ты видишь, что мальчики иногда выполняют свои обещания, когда уезжают далеко-далеко»,– сказал слепой Нос-Картошкой девочке Ко-мне-не-приставай.

«Они добились того, чего хотели. Теперь останутся там или опять будут искать чего-то нового?» – спросила она.

«На это ответить могут только кузнечики,– вот что сказал старик. – Кузнечики старше. Они больше знают о прыжках. А особенно те кузнечики, которые могут говорить „да“ или „нет“ я считать – раз, два, три, четыре, пять, шесть».

Он молча сел, перебирая клавиши аккордеона, как будто пытался подобрать мелодию к словам: «Нас целуют при встрече, когда мы приходим, нежно целуют нас на прощанье, когда мы уходим».

Однажды утром, когда большие белые облака плечом к плечу катились по скату огромного голубого неба, Гулена Глазкинс пришла туда, где сидел слепой Нос-Картошкой, посверкивая медными завитушками своего аккордеона.

«Тебе нравится посверкивать медными завитушками?» – спросила Гулена.

«Да,– ответил он. – Когда-то давно медные завитушки были золотыми, но золото украли, когда я отвернулся».

Он прикрыл веками слепые глазницы: «Я им благодарен за то, что они взяли золото, которое им понадобилось. Моим пальцам медь не хуже золота». И он пошел посверкивать медными завитушками аккордеона, посвистывать короткую строчку из старой песенки: «Завтра не догнать вчера, раньше началось вчера».

«Чудное утро и солнце льет ушаты света»,– сказал он Гулене, а та ответила: «Большие белые облака плечом к плечу катятся по скату огромного голубого неба».

«Апрель опять повсюду»,– промурлыкал он, как будто что-то не договаривая.

«Похоже на то – апрель опять повсюду»,– промурлыкала Гулена, как будто что-то не договаривая.

Они как будто плыли по течению, старик своей дорогой, девушка – своей, но только скоро они доплыли до истории, и вот так и именно такими словами она и была рассказана.

Пунцовая Розочка была хорошенькой девушкой с глазами голубыми, как голубизна неба в начале апреля. Ее губки напоминали тёмно-красные розочки, ждущие прохлады летнего вечера.

Совсем юной она встретила Портупея, солдата. Они решили пожениться – он обещался ей, она ему. Но он ушел на войну. Две коротких войны, а в промежутке одна длинная – и там в далекой стране он женился на другой и не вернулся к Пунцовой Розочке.

Потом все еще очень юной она встретила Выше-Выше-Прыга. Он был танцор и танцевал хо здесь, то там. Он танцевал днем, вечером и всю ночь напролет, а потом спал до полудня. Он пообещал на ней жениться, и она пообещала выйти за него замуж. Но он уехал в один город, потом в другой, потом в третий. Он женился на одной женщине, потом на другой. Каждый год доходили слухи о новой жене Выше-Выше-Прыга, танцора. Пунцовая Розочка была еще достаточно юна, и она забыла о своем обещании и об обещании Выше-Выше-Прыга, танцора, уехавшего от нее.

Потом появился Три Гроша. Он не был ни солдатом, ни танцором, ни вообще не был кем-то. Его ничто не заботило, он все время менял работу, то клеил обои, то работал штукатуром, то крыл крыши дранкой, там, где крыша прохудилась, то открывал консервы открывалкой для консервов.

Три Гроша пообещал Пунцовой Розочке жениться на ней, и она тоже ему пообещалась. Только он всегда опаздывал сдержать свое слово. Если свадьбу назначали на вторник, он появлялся в среду, если на пятницу – запаздывал до субботы. Так свадьба и не состоялась.

Пунцовая Розочка сказала сама себе: «Отправлюсь-ка я поучиться уму-разуму, пойду поговорю с женами Выше-Выше-Прыга, танцора, а если повезет, заберусь так далеко, что разыщу жену Портупея, солдата – может быть жены тех, кто обещался мне, расскажут, как добиться, чтобы кто-нибудь сдержал обещание».

Она паковала и паковала чемодан до тех пор, пока тот не был запакован так, что в нем осталось место лишь для чего-то одного. Тут она стала решать, что взять – зеркало или часы.

«Ум твердит мне, надо взять часы – по ним я всегда смогу решить еще рано или уже поздно,– сказала она сама себе. – Но сердце мне твердит – возьми зеркало, потому что взглянув на себя в зеркало, я всегда смогу решить, я уже старше, или еще моложе».

Наконец она решилась, взяла часы, оставила зеркало – ведь так твердил ум. Она собралась, открыла дверь, вышла из дома, пошла по одной улице, потом по другой, потом по третьей.

Но сердце не переставало твердить ей – вернись, поменяй часы на зеркало. Она пошла назад, открыла дверь, вошла в дом, в свою комнату. Глядя на часы и зеркало, она сказала: «Еще одну ночь переночую дома, а завтра решу, что взять с собой».

И с той поры Пунцовая Розочка каждое утро умом принимает решение взять часы. Она берет их и трогается в путь, а потом возвращается, потому что сердце ее перерешило взять зеркало.